Рыцарь умер дважды
Шрифт:
Что слышу я? «Ты станешь светочем. Ты рожден, чтобы стать светочем». Что вижу я? Сияющий убор, спереди кажущийся тонкой диадемой, а сзади расходящийся лучистым кругом. Венец, подобный нимбу Звездного Правителя. Очень тяжелый. Очень горячий.
Я — единственное дитя отца, единственное сокровище после смерти разрешившейся бременем матери. У меня нет сестер и братьев: он не пожелал новой супруги. Я никогда не имел выбора, кроме как принять правление. И я не был против. Не был — пока впервые, после одиннадцатого Дождя, отец в гневе не сорвал с моей головы убор из ярких перьев. Его сделали для меня друзья, Птичья Стая — так они себя звали, ведь все они принадлежали
— Не изменяй своей сути, — так сказал отец, бросая убор в наш огромный, в рост взрослого мужчины, камин. — Не смей. А если хочешь отяготить чем-то голову, я помогу.
И пламя вспыхнуло.
Мне выковали венец светоча — как у отца, с нимбом, расходящимся от затылка. Его я бросил в камин сам, и он оплавился, почернел, стал похож на то, что я и так в нем видел. Меня наказали. Следующие дни бегать с друзьями я не мог. Вообще едва двигался, только стоял и глядел, как они летают над башнями. Зато они взяли меня под локти и подняли на самую-самую высокую крышу. Ближе к небу.
Время шло. Все повторялось, затягивалось узлами. Мои попытки быть собой, разбивающиеся об уверения отца, что собой надо быть иначе. Мои бегства к бедным друзьям, с которыми я по-прежнему играл, пренебрегая родовитыми. Мои тайные вылазки на окраины Форта, где, прячась под капюшоном, я слушал разговоры или развлекал народ песнями, историями, фокусами. Песни и истории были безыскусными: что мог выдумать вчерашний ребенок? Фокусы — бесхитростными: я пока не владел ни капелькой родовой магии, обходился иллюзиями. Но и то, и другое встречало благодарность, скромные деньги — ходили тогда коробочки эвкалипта — и неподдельные, яркие улыбки. Взрослея, я влюблялся в свой дом. Влюблялся тем больше, зная, что вскоре перестану видеть его так. С улиц и из-за столов таверн, а не с высоты замкового балкона, откуда буду махать.
И вот, мне четырнадцать Дождей. Вот отец впервые в жизни выполняет мой каприз, только чтобы присвоить милосердие себе: дарит Вождю дом. А я все больше, все невыносимее ненавижу того, кто сжег однажды мои цветные перья. Потому что сегодня у чужаков важный день, большой праздник — Созидание. Мэчитехьо чувствует, что отец не до конца доверяет ему, и пытается это сгладить: сам зовет нас к своему костру. Но отец не берет меня. Идет один, а мне запрещает и, чтобы не ослушался, запирает.
— Как бы ты не увидел там что-нибудь скверное.
Это он бросает, прежде чем уйти. В окно я вижу: по обыкновению сутулит плечи, упрямо склоняет голову. Он уже слышит чужой барабанный бой. И не находит себе места.
…Я быстро перестаю крушить покои: кончаются силы, даже окно овеяно магией, не разбить, не сбежать. Я стискиваю зубы, чтобы не орать проклятья; какое-то время беспорядочно мечусь и в конце концов покоряюсь. Сбрасываю одежду, вынимаю из светильников тлеющие цветы, ложусь в постель. Лучше спать и не думать о манящих огнях, не представлять, как отец будет сидеть рядом с Мэчитехьо и задавать глупые вопросы. «Почему вы не верите в Звезды?» «Чем вождь отличен от светоча?» «Неужели вы вправду вольны во всем?». Мэчитехьо будет улыбаться и отвечать, как отвечает каждому, но сколько тоски в его глазах. Он и его народ просто хотят жить! Хотят устроиться под нашим кровом, разве непонятно? Зачем, зачем отец, да и многие жители Форта, так часто напоминают им, что они чужие?!
Так я думаю. На сердце моем обида. Обида, но не тревога.
Ночью меня начинает лихорадить, жар жжет все тело. Попытавшись выйти, я понимаю: двери открыты, магия ушла. Я зову слуг, но они как сгинули, зову отца, доковыляв до его покоев, но встречаю тишину. Тогда я злюсь. Снова. Меня бросили, бросили все, отец до сих пор веселится с изгнанниками. Я пинаю его дверь. Падаю. Едва встав, возвращаюсь к себе, запираюсь и опять ложусь. Мне очень плохо. Хуже и хуже, но больше я рта не разомкну, пока не умру. В чем ценность моей жизни, раз со мной можно поступать вот так? Жар лишает разума, оставляет только злость. Злость сочится слезами из глаз, но я засыпаю. Конечно, я не догадываюсь ни посмотреть в зеркало, ни задаться вопросом, кто снял магию, если нет отца. А ведь это бы многое объяснило.
Мне так же плохо утром, — когда двое «звериных», отцовская стража, вышибают дверь. Так же плохо, когда они пытаются что-то объяснить, а я заставляю замолчать яростным, странно хриплым криком. Так же плохо, когда воины прячут глаза, точно боятся на меня смотреть, и я слышу: «Идем с нами, светоч». Я подчиняюсь. Что-то зовет.
Собравшись, я куда-то бреду за моими сопровождающими. Болит голова, немеют ноги, не отпускает ощущение: из меня выпили почти все соки, а оставшиеся нагревают на медленном огне.
— Я болен. Мне нужен целитель… — шепчу, остановившись, чтобы перевести дух.
Стражи — один из рода Кролика, второй из рода Аспида — переглядываются. На меня они по-прежнему не смотрят.
— Не нужен, юный светоч. Не нужен, так сказал жрец.
— Откуда…
Но я не успеваю задать вопроса. Мы как раз минуем зеркальный зал, зал для танцев. Во множестве стекол — я.
Точнее, то, чем я стал.
Мои волосы — блеклые, как у всех в роду, — совсем выцвели, иссеклись, повисли патлами. Некрасивое лицо вытянулось, сильнее огрубело; глаза теперь кажутся маленькими, словно у грызуна. Не выпрямить спину: раздавшиеся плечи болят. Как же они нелепы, как нескладна вся долговязая сутулая фигура. Я… старше. Я напоминаю отца, таким он был в моем детстве, пока на коже не прорезались первые морщины.
И он — отец в отражении — истошно кричит.
Кричит от кипящей внутри боли, кричит, сжимая кулаки и захлебываясь. Кричит — и все зеркала разом разбиваются, громко звеня. Осколки царапают и меня, и стражников, и гладкие паркетины пола. В осколки превращается весь мир.
— Магия… — Кролик вытирает кровь с губы.
— Магия действительно входит в него… — вторит Аспид.
Они, не бранясь, ничего не объясняя, хватают меня под руки и ускоряют шаг. Я больше не могу идти сам; волочусь за ними, подобно пьянице, хотя ни разу еще не пил крепкого. Таким — полумертвым — меня приводят туда, куда я рвался вчера, к кострам изгнанников. Там, близ небольшой тлеющей груды, толпится круг безмолвных людей. Они не сменили праздничных нарядов, не омыли лиц. Некоторые злы и настороженны, но больше перепуганных.
Мэчитехьо выступает навстречу первым, показывает мне какую-то чашу. Как и стража, он силится что-то до меня донести, но я, ясно слыша, не понимаю. Слово за словом срывается с губ, а я смотрю на куски обугленного мяса, и обрывки ткани, и что-то вроде булыжника с обгоревшими волосами, — на то, что было моим отцом. Его звали Элиэн Добрая Воля. Я кричал вслед проклятья, когда он уходил. Он избавил меня от своего существования… и забрал с собой все мои желания, все надежды, все непролившиеся Дожди. Взамен — отдал свое тело, жар, жрущий каждую кость, и венец. Проклятый венец…