Рыцари былого и грядущего. Том II
Шрифт:
— Как это замечательно! — воодушевился Ансельм.
— Ах, mon ami, знал бы ты, какая гнетущая атмосфера царила в нашей семье. Всегда и во всём — только ненависть и никакого позитива. Да и тягостно это, когда в школе говорят одно, а дома — другое. Верный путь к шизофрении.
— А почему столько иронии? Ты как будто рассказываешь очень смешную историю.
— А разве это не смешно, когда в Москве при Брежневе растёт юный белогвардеец? Да если бы я, Ансельм, не научился смотреть на наши игры с изрядной долей иронии, так непременно попытался бы или Мавзолей взорвать, или ещё что-нибудь в этом роде учудить. А была бы хоть капля смысла. Мы — последние калеки гражданской войны. В нас нет духовного здоровья. И эмигранты наши — такие же калеки. Кривляются, пыжатся, что-то такое из себя изображают.
Ансельму стало тяжело. Он был согласен с Глебом, но поддакивать не хотел. Из таких откровений невозможно выбраться ни к чему здравому. Некоторое время они молча шли по улице, потом Ансельм спросил:
— Ты так и не сказал, как здесь оказался.
— Да куда проще. Взял туристическую путёвку и в Париже оторвался от группы. Год назад отец умер. Он завещал мне найти в Париже могилу деда. Передал фамильные драгоценности. Диссиденты научили, как их через границу провести. И вот я здесь. Драгоценности загнал, денег хватит ещё на несколько месяцев.
— А могилу деда нашёл?
— Пока не смог.
— Хочешь вместе поедем на Сен-Женевьев-деБуа?
— Да я ведь об этом и хотел попросить.
— Глеб, иди сюда!
— Неужели нашёл?
— Не знаю, не уверен. Вот смотри: слово «colonel» — полковник — отчётливо, а фамилию совершенно не разобрать. Удивительно. Могила неизвестного полковника. Может быть, это и есть твой дед? Ты, во всяком случае, имеешь полное право так считать. Мы всё очень тщательно прочесали. Других вариантов нет. Тут даже есть некий символизм. Поминая над этим камнем своего деда, ты, вместе с тем, будешь поминать всех безвестных белых полковников.
Глеб вытер ладонью пот со лба и перекрестился. Налёт ироничного легкомыслия как ветром сдуло с его лица. Оно стало сосредоточенным и серьёзным, на переносице чётко обозначилась морщина — словно шрам.
— Посидим здесь? — тихо попросил Глеб.
— Да, конечно.
Они сидели молча, казалось, бесконечно долго, с каждой минутой становясь всё ближе и роднее. Потом Глеб заговорил упругим шёпотом:
— Знаешь, Ансельм, почему наши, то есть белые, проиграли?
— Их было мало.
— А почему их было мало? Почему Россия не пошла за ними? Да потому что белые сами не знали, куда вести Россия. Против большевиков — это понятно, а куда, с какой целью, во имя каких идеалов? Белые не знали. Чем же они могли воодушевить народ? В Деникинской армии офицеров арестовывали за исполнение «Боже, царя храни», при этом «Марсельезу» распевали беспрепятственно. У Колчака один полк воевал под красным знаменем, это были эсеры, которые и предали адмирала в конечном итоге. Врангель в своём воззвании заявил, что их трудами на Руси снова будет Хозяин — с большой буквы. Может быть он и имел ввиду царя, но когда белые либералы выразили ему неудовольствие, он тут же сказал, что под Хозяином разумел народ. При этом так и осталось непонятным, что же он сразу-то постеснялся назвать народ народом. Ну куда, вот так виляя и лукавствуя, можно было придти? Один врангелевский юнкер как-то сказал митрополиту Вениамину: «Да какие мы белые, мы — серые». Вот в чём беда-то была: у белых перемешались все — монархисты, социалисты, либералы — все политические течения России. Разве это пёстрое сборище могло победить? Да они бы первым делом меж собой перегрызлись, если бы вошли в Москву.
— Глеб, ты всё прекрасно понимаешь. И Деникин, и Колчак, и Врангель хотели объединить под своими знамёнами все антибольшевистские силы, не время было делиться на партии.
— Ты сейчас говоришь, как мой отец. Мы с ним всё время спорили. Вот и он тоже говорил: «Надо было сначала прогнать большевиков, а потом уже и заняться вопросами политического устройства России. Исходя из этого, Добровольческая армия правильно определила свой основной лозунг: «За единую и неделимую Россию». Этот призыв объединил всех белых, независимо от политической ориентации». А я ему: «Папа, ты что не видишь, что эту главную белую цель весьма успешно осуществили сами большевики? И потеряли-то лишь Польшу и Финляндию, часть которых к тому же вернули, да ещё добавили пол-Сахалина и Кенигсберг. Вот тебе, пожалуйста, «Единая и неделимая Россия» — страна, в которой мы живём. Чем же она тебе не нравится?». А он мне: «Тебя, Глеб, там не было. Легко быть умным на чужом месте. Ты суесловишь, а они сражались и гибли».
— А, правда, Глеб, если бы ты был там, то как бы разрубил этот «гордиев узел»?
— Очень просто. Создал бы монархический батальон, призвав под своё знамя всех, кто сохранил верность присяге Государю Императору. Уверяю тебя, что вскоре у нас уже был бы монархический полк, а там и дивизия.
— И вы вступили бы в бой с деникинцами, воевавшими под звуки «Марсельезы»?
— Нет, мы постарались бы установить ними союзнические отношения. Но мы — это были бы мы, а они — это они. И мы начертали бы на своих белых знамёнах простые, всем понятные и ещё не забытые русским народом слова: «За веру, царя и Отечество». Вера — понятно, царь — понятно, а с ними и Отечество тоже становится понятным. Оно уже не какое-то там абстрактно неделимое, ибо неделимого-то как раз и нет ничего в природе. Отечество наше — управляемое царём именем Бога. Мне рычать хочется, когда я вспоминаю большевистскую песню: «Белая армия, чёрный барон снова готовят нам царский трон». Если бы это было правдой, если бы «чёрный барон» действительно готовил для России царский трон, так мы бы победили. Мы пели бы, бросаясь на большевиков: «Царствуй на страх врагам, царь православный». И страх наших врагов был бы воистину велик. И русский народ пошёл бы за нами, потому что он царелюбив, наш народ. Но этого уже не будет. Мой отец не завещал мне ничего, кроме ненависти. И вот теперь какую клятву я должен принести на могиле своего деда? Сражаться до смерти? Да не проблема. Я всё равно погибну на гражданской войне, для меня эта война не закончится, пока я жив. Но во имя чего я погибну? Не знаю.
— Тогда поклянись, что узнаешь это раньше, чем погибнешь.
Глеб с удивлением посмотрел на Ансельма:
— Может быть… Дело говоришь. Ты со мной, Ансельм?
— Конечно, — юный француз улыбнулся столь непринуждённо, как будто они договорились пойти в кино.
Ансельм и Глеб стали неразлучны, встречаясь почти каждый день. Они гуляли, спорили, чуть ли не ссорились, потом мирились и уже не могли друг без друга жить. Ансельм помог Глебу устроиться на работу в русское издательство. Глебу не понравилась псевдорусская среда, но это был для него твёрдый кусок хлеба, к тому же он там получил доступ к таким книгам, к каким и прикоснуться не мечтал в Союзе. Иногда они ходили на богослужение в православный храм, но не часто, спорить было интереснее.
— Ансельм, да ты и представить себе не можешь, насколько ты любишь Достоевского.
— А за что мне любить этого в высшей степени вредного писателя, с таким блестящим талантом насаждавшего ложные представления о христианстве?
— Да за то, что вы с ним — родственные души. Ты смотришься в Достоевского, как в зеркало, узнаёшь самого себя и злишься на собственное отражение.
— Спасибо, утешил. Во мне, должно быть, и правда мало духовного здоровья и внутренней силы настоящего христианина, но мой идеал именно таков, и он ни мало не похож на князя Мышкина.
— А ты встречал таких вот — внутренне сильных и духовно здоровых христиан?
— Боюсь, что нет.
— А вот если бы встретил, тогда вам было бы о чём поговорить с Фёдором Михайловичем в тонах куда более дружелюбных. Пойми же ты, Ансельм, что князь Мышкин — реальность, а твой идеал — абстракция. Конечно, реальность всегда проигрывает идеалу в непогрешимой безупречности, но воплотись твой идеал, он, может быть, побежал бы к князю Мышкину за советом и правильно сделал бы. Да и ты ещё побежишь, благо это будет несложно, ведь ты же с Мышкиным ни днём, ни ночью не расстаёшься — споришь с ним, как со мной.