Рыцари былого и грядущего. Том II
Шрифт:
Ему на самом деле было совершенно наплевать и на кельтов, и на саксов, а если бы вдруг объявились норманы, то и на них тоже.
По утру в туалетной комнате у зеркала можно было наблюдать совершенно другого человека. Высокомерный лорд приводил в порядок своё лицо элегантной бритвой. Закончив бритьё и освежившись дорогим одеколоном, он некоторое время самодовольно себя разглядывал. Презрительная улыбка уверенного в себе денди играла на его губах. Затем он прошёл в комнату и, поправив шикарный, весь в пёстрых узорах, халат, уселся за компьютер.
Эдвард Лоуренс был рантье. Рано лишившись родителей и получив по наследству солидный капитал, он мог до конца своих дней жить на проценты — без лишнего шика, но безбедно. Финансовый факультет Оксфорда он закончил скорее для удовольствия, чем преследуя какую-то конкретную цель. Эдвард любил финансовое искусство, воспринимая его, как математику, помноженную на человечески фактор. По убеждению молодого Лоуренса, ни в чём так хорошо не раскрывается внутренняя сущность человека, как в манипуляциях с цифрами, особенно, если речь идёт о деньгах. Поведение человека на бирже, его финансовый почерк высвечивает всю натуру, вплоть до самых потаённых уголков.
Но прошло вот уже пять лет с тех пор, как Эдвард получил диплом финансиста, а он всё так и занимался бесплодным «высвечиванием натур», наблюдая за поведением различных субъектов на финансовых рынках. Он не пошёл на работу ни в государственное финансовое учреждение, ни в какой-либо коммерческий банк. Сначала он хотел хорошо изучить рынки, чтобы безошибочно выбрать стартовую позицию. Виртуальное пространство Интернета давало к тому достаточные возможности, во всяком случае для него, и он не вылезал из-за компьютера. Через пару лет Эдвард обрёл настолько хорошее знание не только британской, но и мировой финансовой реальности, что мог бы на этом озолотиться, но он не попытался извлечь из своих знаний ни пенса прибыли. Стартовую позицию для карьеры финансиста давно уже можно было выбрать, но это постепенно перестало его интересовать. Он понял, что ему не нужна карьера в мире ограниченных интеллектуалов, изощрённых мошенников, удачливых обманщиков, а деньги сами по себе его никогда не интересовали. Он мог их всех обвести вокруг пальца, но не видел интереса в том, чтобы стать представителем высшего слоя плутов. «Я — финансист, а не фокусник», — не раз говорил он сам себе, но все финансисты, насколько он мог охватить взглядом их мир, были именно фокусниками — торговцами воздухом.
Был ли потомок рода Лоуренсов кристально честным и высоконравственным человеком? В общем-то — да, хотя высота его нравственности строилась в большей степени на высокомерии, чем на человечности. Он презирал торговцев пустотой не потому что их обманы несли людям горе, а потому что они были ничтожны. Олимпом финансового мира управляли духовные импотенты, убогие и жалкие, не смотря на всю изощрённость своего интеллекта. Это были люди, не способные на поступок, достойный настоящего мужчины, и он не хотел становиться одним из них.
Эдвард никогда не занимался хакерством, используя исключительно открытую информацию. Он не то что бы полагал компьютерные взломы чем-то низким и недостойным джентльмена, он скорее брезговал ими, как хороший аналитик, которому всегда достаточно открытой информации. Так хорошему детективу не надо похищать секретные документы из сейфа, ему достаточно следов, пребывающих на всеобщем обозрении, но ничего не говорящих никому, кроме него. Самые казалось бы, незначительные и непримечательные факты Эдвард умел выстраивать в такие цепочки, которые вскрывали всю подноготную финансового мира.
Итак, ещё три года он потратил на то, что условно называл «опытами над финансовыми мышами». Они всё более и более поражали его своим убожеством. Последнее время он очень обострённо ощущал потребность вырваться в некий иной мир — героический, мужественный, суровый. Он был уверен, что мир финансистов тоже может быть таким, но в реальности он таким не являлся, и в этом уже больше не было сомнений.
На какое-то время Эдвард увлёкся историей Великобритании. Вторжение англов и саксов он теперь представлял себе не хуже, чем изнанку лондонской биржи. Он почувствовал в этом вторжении некую древнюю стихийную мощь, тупую и жестокую, однако, дышавшую подлинной глубинной реальностью, тем великолепием природной силы, которого он не находил в мире финансов. Он заказал себе меч — настоящий, боевой, а отнюдь не бутафорский, какими довольствовались большинство исторических клубов. Потом обзавёлся кольчугой и шлемом — прочными, надёжными, какие древним саксам и не снились. Начал брать уроки исторического фехтования и быстро понял, что большинство современных мечников затачивают свои навыки под эффект во время зрелищных мероприятий, а не под победу в реальном бою на мечах. В мире британцев, увлечённых историей и любивших покрасоваться с древним оружием в руках, всё дышало такой же иллюзорностью, как и в мире финансов. Оказалось, что и романтики ничем не лучше прагматиков, они так же озабочены лишь созданием видимости, каковая постепенно стала их единственной реальностью.
Он всё же овладел довольно сносной техникой боя на мечах, с трудом отыскивая хоть на что-то годных учителей, впрочем, и сам не совсем понимая, зачем ему это надо. Хотел прикоснуться к чему-то настоящему? Но современный мир, полностью построенный на иллюзиях, на имитации, то есть на лжи, ни в чём настоящем не нуждается. Мир, превративший видимость в реальность, превращает реальность в видимость. В таком мире настоящие мечники, как и настоящие финансисты, просто не нужны.
Зачем он разогнал этих жалких обывателей, играющих в последних кельтов? Хотел доказать, что меч это меч, а не символ, и бой это бой, а не игра? Но с иллюзией бороться бесполезно, пустоту невозможно поразить. Можно содрать с фальшивых кельтов их бутафорские плащи, но невозможно сделать из них достойных противников. Иллюзию можно вытеснить только при помощи другой, более удачной иллюзии, надо придумать фокус, способный ещё сильнее заворожить публику. И он смог бы это сделать, но, превратившись в творца виртуальной реальности, он убил бы свою душу, окончательно отказавшись от попыток приблизиться к реальности подлинной. Так Эдвард встал на грань крушения личности. Что пока спасало его? То, что каждое утро он тщательно брился и был совершенно равнодушен к спиртному.
Эдвард и сам не смог бы сказать, зачем продолжает тщательным образом отслеживать всё, что происходит в мире финансов, он уже не надеялся открыть здесь для себя что-то новое. Разве не известно, что все мыльные пузыри похожи друг на друга? Рано или поздно появляется пузырь существенно больше других, но своими качественными характеристиками он ничем от прочих не отличается. Эдвард видел, как доллар окончательно освободился сначала от золотого, а затем и от какого бы то ни было материального обеспечения, и весь мир с удивительной покорностью сделал вид, что поверил в реальность доллара. Он прекрасно различал фокусы, при помощи которых вдруг резко начинали расти акции чуть живых фирм, видел, как при помощи других фокусов неожиданно лопались крепкие и жизнеспособные банки. В каждом случае он мог чётко и безошибочно проследить, кто именно сделал при этом огромное состояние — буквально из воздуха и за несколько дней. Он испытывал сначала негодование, потом — отвращение, ведь состояния, сколоченные при помощи искусственных манипуляций, при полном отсутствии какой бы то ни было связи с реальным производством, тем не менее дают почти неограниченный доступ к ценностям, появлением своим обязанным тому самому производству. Человек, заработавший на разорении хлебопёков, имеет хлеба больше всех. Он видел, как совершаются биржевые атаки на национальные валюты — тут посеяли панические слухи, там заставили поверить в несбыточные надежды, повыкрикивали какие-то цифры, погоняли взад-вперёд ничего не значащую бумагу, а в итоге, к примеру, рис становится доступным по цене кому угодно, только не производителям риса, при этом в сфере производства риса ровным счётом ничего не изменилось.
Он давно уже понял, что субъекты, занимающиеся этими недостойными трюками, несамостоятельны; они даже не фокусники, а скорее марионетки в руках настоящих фокусников, каковых в мире лишь несколько, и главный из них — Дом Красного Щита. Глава этого Дома делал миллиардеров из кого хотел, потом превращал этих миллиардеров в шестёрок, послушно выполнявших его волю, не из благодарности, конечно, а потому что Красный Щит в любой момент мог сделать их обратно нищими. Но кто был ничем, тот и останется ничем. Эдвард прекрасно видел, что воротилы Красного Щита, фактические хозяева мира, продолжают оставаться ничтожествами — убогими, жалкими, мелочными, как карманные воришки, каковыми они по сути и являются, только в мировом масштабе. Стоит ли стремится к финансовой власти, если в итоге лишь станешь одним из этих ничтожеств?
И вот однажды Эдвард обнаружил на рынке некий странный субъект. Эти парни продавали тогда, когда принято покупать и покупали, когда принято продавать. Биржа довлеет, а потому делать то, что не принято — путь к разорению. А ребята держались. Прибыли, судя по всему, имели небольшие, но в минусы не уходили. А иногда и уходили, судя по всему — вполне сознательно, но компенсировали убытки за счёт других операций. Самым странным было то, что они вообще не работали с долларом, предпочитая пару-тройку крепких европейских валют. Сначала Эдвард усмехнулся: «Тоже мне — догадались. Самые умные. Да и никто бы не хотел работать с долларом, но невозможно игнорировать жестоко навязанные правила. Неужели не ясно, что пренебрегать валютным фаворитом, значит, отказываться от самых прибыльных операций? Это путь в никуда». Эдвард пробил дополнительную информацию и убедился, что сей субъект пребывает на рынке невообразимо долго. Как? За счёт чего? Невероятно. И вот тут ему стало по-настоящему интересно.