Рыцари былого и грядущего. Том II
Шрифт:
— Мы создаём особый отряд ликвидаторов. Вы должны отобрать в крестьянских семьях до 30-и мальчиков лет 12-и — самых умных, самых талантливых, самых сильных. Один ты с этим отбором не справишься. Возьми хорошего ученого из наших, этого лицедея и мастера кинжала. Отбирайте только тех мальчиков, у которых каждый из них найдёт способности. Если понадобится — выбирайте одного ребёнка из тысячи. У тебя в Лимассаре создаём учебный центр. Там будем учить их всему — наукам, перевоплощению, владению кинжалом. Хорошо бы учить их ещё разным языкам.
— Наш лицедей, повелитель, кроме фарси, хорошо владеет тюркским и арабским.
— Для начала сгодится. Потом определим, какие ещё языки нужны. И математика! Вам, тупицам, не понять, зачем она нужна, а мои мальчики быстро поймут — умеющий решить сложное уравнение, в одиночку справится с любой задачей.
Хасан задумался и замолчал, словно мысленно разглядывал Лимиссар, находящийся в 30-и километрах от Аламута.
— Ты похвалялся, Умид, что в твоём замке разбиты прекрасные сады, где растут диковинные фрукты, невиданные цветы. Бьют фонтаны. устроены уютные беседки.
— Так, повелитель. Всё это есть в Лимассаре.
— Свои сады отдашь моим фидаям. Там они будут проходить обучение. Запомни, Умид: моим мальчикам — всё самое лучшее. Они своими кинжалами будут вырывать мир из лап шайтана. Мы готовим их на смерть. Они должны чувствовать заботу о себе. Мы должны дать им всё, что можем, и даже чуть больше.
— А музыка в садах фидаев дозволена? — робко осведомился Умид.
Хасан усмехнулся. Все хорошо помнили, как пару лет назад повелитель с треском выгнал из Аламута музыкантов, запретив им когда-либо появляться в своей столице. Хасан не любил музыку, она представлялась ему торжествующей бессмыслицей, расслабляющей волю, парализующей разум. Может быть, в раю, когда придёт время насладиться плодами земных трудов — будет музыка. Но жизнь на земле — непрерывная война. До музыки ли тут? Однако, подумав, Хасан сказал:
— Рай для верных начинается на земле. Во всяком случае, у нас будет так. Если мои мальчики захотят музыки — пусть будет. Если захотят.
Умид, быстро подхвативший идею повелителя, сразу же стал развивать её во всех направлениях:
— В раю должны быть гурии. Может быть, мы предоставим нашим фидаям прекрасных девушек для отдыха и восстановления сил?
— Где ты возьмёшь девушек, бесстыдник? Будешь отнимать дочерей у горцев? Так ты хочешь отплатить нашим преданным слугам? Хочешь, чтобы жители окрестных деревень возненавидели нас?
— О нет, повелитель. У окрестного племени дейлемитов обычаи не запрещают девушкам общаться с мужчинами до свадьбы. Они сочтут за честь.
— Если так. Объясните девушкам и их родителям, что это их служение общему делу. Ни одну девушку не должны привести в Лимассар насильно. Если такое случится — ты лишишься головы.
Умид расслабился:
— Может быть, повелитель назовёт и другие ошибки, за которые я могу лишиться головы, выполняя это задание?
— Ещё — вино и гашиш. Если в садах фидаев появятся вино или гашиш, лучше тебе, Умид, сразу же броситься вниз головой с крепостной стены. Разум моих мальчиков всегда должен быть чистым, прозрачным и холодным, как вода горных родников.
Обучение юных фидаев в Лимассаре пошло полным ходом. Замысел Хасана осуществлялся с изумительной точностью, как и любая гениальная идея. Такой породы людей мир действительно никогда не знал. Фидаи могли всё. И никто не понимал, в чём их разгадка. Конечно — блестящее всестороннее образование, запредельное религиозное рвение, небывалая преданность вождю. Про фидаев можно было говорить бесконечно, но главный секрет этих мальчиков был в том, что они носили в своей душе смерть с той же непринуждённостью, с какой иные носят кошелёк на поясе. Страх смерти был не то что бы неведом, а скорее непонятен фидаям, как страх перед самим собой. Фидаи полностью изгнавшие из себя ничтожное, были людьми из другого мира.
Сельджуки, погружённые в междоусобицу, дали достаточно времени для подготовки мальчиков Хасана. Но вот передышка закончилась, к власти пришёл султан Санджар — правитель сильный и решительный, сразу же вознамерившийся уничтожить измаилитов. Вокруг Аламута сомкнулось кольцо осады.
Хасана это не испугало. Он знал, что жизнь повелителя сельджуков у него в руках. Более того, он не хотел убивать султана, спокойно зная, что в его власти не только казнить Санджара, но и помиловать. Да ведь и невозможно строить власть на одних только убийствах, у иных противников есть разум, а люди, наделённые разумом, могут договариваться. Хасан счёл Санджара человеком разумным и решил сохранить ему жизнь. Так решил хозяин осаждённого Аламута, находившегося на грани голода.
Хасан послал к Санджару посольство с предложением мира. Не капитуляции, а мира. Султан грубо выгнал измаилитских послов, не пожелав с ними говорить. «Однако, он не убил послов», — удовлетворённо подумал Хасан.
Утром следующего дня султан, проснувшись, увидел, что в пол у его ложа воткнут кинжал. Рядом лежала записка: «Если бы я не желал султану добра, кинжал торчал бы у него из груди». Многочисленные охранники султана все были на постах и честно исполняли свой долг.
Султан на целые сутки погрузился в состояние тяжёлой и мрачной задумчивости. Потом велел предложить измаилитам перемирие. Это перемирие вскоре переросло в фактическое признание государства Хасана ас-Саббаха. Санджар позволил измаилитам удерживать часть денег с налогов, собиравшихся на его землях, разрешил собирать дорожные пошлины с проезжающих, даровал другие привилегии.
И всё это благодаря тому, что один-единственный мальчик-фидай совершил невозможное, переиграв многочисленную охрану.
Рашид лихорадочно записывал. Ему открывалась ранее никому не известная правда о фидаях. Хасан рассказывал легко и, пожалуй, даже с удовольствием. Неожиданно сильная боль, словно кинжалом, вонзилась в его чрево. Болезнь! Никто не должен знать о его болезни, тем более этот летописец. Хасан нашёл в себе силы не измениться в лице, лишь сухо проскрипел:
— Всё на сегодня.
Оставшись один, он с трудом, скорчившись, дошёл до постели. Боль постепенно стихла. Она не исчезла, продолжая пульсировать во чреве, но теперь уже не мешала вспоминать о том, чего никогда не узнает летописец.
Вспомнив про своих фидаев и про запрет на вино, Хасан опять невольно вспомнил о сыне. Казалось, само это слово «сын» кинжалом вонзается в его чрево. Спасения не было. Хасан понял, что убив сына, он убил себя. При этом он странным образом не испытывал ни раскаяния, ни сожаления, вспоминая тот момент, когда взмахнул саблей над головой сына. Убийство было лишь итогом, подведением черты. Он потерял сына гораздо раньше, если вообще когда-нибудь его имел.