Рыцари морских глубин
Шрифт:
На взгорке остановился в нерешительности: подойти или нет к ветхой загородке с красновато–ржавым памятником? Заброшенное кладбище из полутора десятка могильных холмиков являло улылую и печальную картину. Над некоторыми из них ещё стояли, скособочившись, ветхие кресты. Большинство деревянных распятий догнивали в густой траве. Внутри оградки, сохранившей следы синей краски, разросся толстый, могучий клён. Корявое дерево заполонило мелкой порослью молодых побегов невысокую оградку, скрывая в гуще их скромную железную тумбу с блестящей табличкой и приваренным сверху крестиком. Травленная кислотой надпись гласила: «Севякова Устинья Георгиевна. 1888 — 1964».
Кто ты была, безвестная жительница безымянного приобского посёлка, ушедшая из жизни так же незаметно, как все, кто покоится под этими засыпанными прелой листвой кучками осевшей глины? Умершая почти пол века назад, кем ты была, Устинья Георгиевна? Лежат твои бренные останки под узловатыми кленовыми корнями, тлеют в сырости. Смешанный с песком прах, зловонная труха — всё, что осталось от человека. Возможно, была ты весёлой певуньей, желанной гостьей посиделок, любящей, ласковой женой и заботливой матерью, доброй, отзывчивой на чужую боль. А может, под этим клёном успокоилась зловредная, скаредная соседка, ленивая на работу пьянчужка, сплетница, плутовка, разбившая чужую семью? Умерла ли ты легко и спокойно, не чувствуя за собой вины, или корчилась в душевных муках, боясь предстать перед Богом? Кто знает? Одному Господу известно сие. Металлическая табличка с фамилией, именем, отчеством, датами рождения и смерти — последнее напоминание о том, что ходила по грешной земле некая Севякова Устинья Георгиевна. Пройдут ещё годы… Соржавеет и табличка. И не останется ничего. Как будто никогда и не было женщины, прожившей семьдесят шесть лет. Мир её праху…
И сказано в книге Моисеевой: «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты, и в прах возвратишься». Библия, Ветхий Завет, 3 (19).
Все мы временно пребываем на этом свете. Сгорая мотыльками в пламени безумных страстей, неизбежно исчезаем из окружающего нас мира. И души наши, подобно радиоволнам, магнитным потокам и световым лучам растворятся во Вселенной, устремляясь на Суд Божий. Ибо Высшая Сила, управляющая всеми галактиками, недоступная нашему разуму, и есть Бог. Перед Ним, Всевышним, нигде и ничего нет вечного. Вечен один Он — Бог. За десятки тысяч лет до нашей цивилизации на Земле существовали и другие культуры. Природные катаклизмы, гигантские астероиды, прилетавшие из космоса, болиды и кометы, термоядерные войны погубили их. И на то была Воля Божья.
Уход на океанское дно высокоразвитого государства Атлантиды наводит на мысли о никчемности пребывания человечества. Несомненно, среди атлантов были гении науки, искусства, выдающиеся политики, талантливые полководцы и прочие великие деятели. Пропали без роду и племени. Ни одного имени жителя Атлантиды не запечатлела для нас Вечность — привилегия Высшей Силы — Господа Бога.
Так, философствуя, я вернулся к лодкам, начал сборы в дальнейший путь. Умиротворённая тишина и нетронутый покой покинутого всеми погоста наглядно показывают: «Не суетитесь, людишки! Как смешны и жалки вы в дрязгах о карьерах, деньгах и благах! Хорошо, если хоть ржавая табличка известит случайного путника о вашем былом существовании. А то ведь просто неприметный бугорок, заросший бурьяном…».
Я сложил на плот вещи, но прежде, чем спихнуть его на воду, вслух повторил правила, выработанные мною во время плавания.
Правило первое: не отплывай без осмотра лодок и накачки резиновых спасательных подушек.
Правило второе: не покидай место стоянки без его осмотра.
Правило третье: не сталкивай плот на воду, не прицепившись к нему страховочным концом.
Правило четвёртое: не садись за вёсла, не надев спасательного жилета.
Правило пятое: при швартовке не отцепляйся от плота без закрепления его на берегу.
Мой страховочный конец состоит из двух дорогих мне вещей — кожаных поводков бультерьера Дика и шар–пея Чака. Обе собаки зарыты на даче под двумя елями, привезёнными мною в кармашке рюкзака из северо–байкальской тайги десять лет назад. За эти годы невзрачные саженцы превратились в две пушистые красавицы, вымахали вровень с крышей дома. И одно дерево стало чуть выше другого, стройнее и тоньше. А другое ниже, разлапистее и гуще. Как брат и сестра. Скорее даже, как жених и невеста. И вся наша семья, и соседи–дачники не могли налюбоваться красивой парой елей, в тени которых заснули беспробудным сном Дик и Чак. Однако, нашёлся злодей, срубивший в предновогоднюю ночь одну из них, ту, что была повыше. Может, не хватило гаду на выпивку, и он загнал ёлку за бутылку водки. А может, притащил её своим гадёнышам на Новый год, и те потешались зелёной пахучей красавицей, о потере которой до сих пор горько сожалеют её хозяева. И разве то был человек, поднявший топор на ёлку в саду, на которой я лелеял каждую хвоинку? Вот о чём напомнили мне сейчас поводки, крепко связанные между собою и надёжно сберегающие меня в плавании. Защёлкнув карабин на поясном ремне, я удобно устроился на мягком рюкзаке, набитом одеждой, и оттолкнулся от берега. Течение реки–жизни, непредсказуемое в своих коварствах, легко подхватило катамаран, понесло вдоль нескончаемой тальниковой стены. Всё дальше к морю. Всё ближе к концу…
«Дик» неслышно плыл по тихой воде, а мне вспоминался мерный стук вагонных колёс, уносящих меня во Владивосток. Там, в славном экипаже К-136 об отпускнике помнили боевые друзья–подводники и ждали обещанный шмат сала. Увесистый кусок копчёного окорока в ладонь толщиной и впрямь занимал чуть ли не половину моего чемодана, крышку которого украшала подводная лодка, намалёванная масляными красками. Ещё в том чемодане под кучей белья и свёртками с домашней снедью притаилась пузатая резиновая грелка с крепчайшим самогоном, настоенным на берёзовых почках и ожидаемым на лодке с большим нетерпением.
Я вылёживался на верхней полке купейного вагона в одних трусах, прикрывшись рыжей, застиранной до дыр простыней. Проехали Улан — Удэ. За окном однообразная равнина заснеженной бурятской степи. Монотонно стучат колёса, грохочут на стрелках полустанков, качается вагон. Запыленный динамик тарахтит песней:
И куда вы всё торопитесь, куда? Поезда, поезда… Почтовые и скорые, пассажирские поезда.Спина и бока не терпят матраца, набитого тугими комками ваты. Надо спрыгнуть вниз, размяться, сходить в туалет, умыться, привести себя в порядок. Как сделать это, когда подо мной сидят пожилые люди и прехорошенькая смугляночка кавказской национальности. Кто она? Осетинка, кабардинка, балкарка, армянка, грузинка, ингушка, аварка, даргинка, адыгейка, абхазка, чеченка? Дочь дагестанких гор или азербайджанских садов? Чёрные, отливающие антрацитом волосы выбились из–под золотисто–красной шёлковой косынки. Глаза незнакомки — блестящие сливы в обрамлении длинных ресниц и над ними полукружья тонких бровей. Пухленькие щёчки — нежные спелые персики. Нос с чуть заметной горбинкой. С висков спускаются закрученные в завитушки пряди — «завлекалочки». Сквозь них проглядывают золотые серёжки, вдетые в мочки маленьких, цвета чистого воска, ушей. Бирюзовые бусы на шее, прямой и гладкой, открытой страждущим взорам. Вишнёво–алые сочные губы. Многое бы я отдал, чтобы впиться в них своими, да жаль, отдавать нечего.
В карманах гуляют сквозняки, и если бы не пироги, напечённые матерью в дорогу, пришлось бы глотать слюни, глядя на пассажиров, коротающих время за едой. Тут не до роскошных притязаний на персидскую княжну! Единственное, что могу себе позволить, это, пользуясь преимуществом верхней полки, смотреть сверху в вырез в её коротком парчовом платье, сгорая от мысли запустить туда руку. Обласкав точёный бюст чернявой попутчицы, подсевшей в купе ночью, когда я спал, переводил взгляд на её голые колени и обнажённые до плеч руки с тонкими серебряными браслетами на запястьях. Однако, мочевой пузырь всё сильнее давал знать о себе, начисто лишая возможности лицезреть прелести кавказской красавицы и принуждая слезть с полки. Куда поставить ногу? На столике стаканы с недопитым чаем, хлеб, колбаса, булки, бутылки с кефиром. На что опереться, чтобы спуститься? Прыгать вниз, натягивать брюки на виду всех? И, судя по всему, никто из них не намерен выходить. Толстая старуха достала из плетёнки сваренное вкрутую яйцо, принялась медленно чистить его, аккуратно складывая на салфетку скорлупки. Щуплый дедок с жидкой бородёнкой, с кругляшками очков, удерживаемых бельевой резинкой на плешивой голове, шуршит газетой. Девица роется в сумочке, перебирает косметические побрякушки.
Проблема моей нерешительности прыгать вниз заключалась ещё и в том, что меня мучил стыд предстать перед красоткой в синих, срамотно–широких военно–морских трусах. Наконец, терпенью пришёл конец. Опершись о края полок, я сиганул вниз, выдернул из–под матраца штаны, выглаженные тяжестью тела, и напялил их на себя быстрее, чем по боевой тревоге. Впрыгнул в ботинки, схватил пакет с туалетными принадлежностями, тельник, голландку и бегом в умывальник. Побрился, причесался, растёр занемевшее тело полотенцем, надел голландку с синим воротником и вышел в коридор. И вовремя: проводница закрыла туалет на уборку.