Рыцари свастики
Шрифт:
— Эрика! Эрика!.. — только и мог произнести он. В груди его неистово плескалось море чувств. Его волны с грохотом разбивались о невидимые скалы, и от этого в ушах стоял странный шум.
Он хотел ее обнять. Но она прижала свои руки к груди, и он натолкнулся на них, как на калитку, захлопнувшуюся у него перед самым носом.
Она смотрела на него с укоризненной улыбкой:
— Что же это ты, Роланд!
— А что? — Он с неподдельным удивлением смотрел на нее. — Ах, это? Пустяки! — быстро бросил он, но тут же понял, что так легко он не отделается.
— Честно говоря, я этого от тебя никогда не ожидала. Как мог ты связаться с этими чудищами из корпораций, да еще разрешить уродовать себя! Моника, подруга Гер да, мне вчера вдруг все открыла. «Знаешь, — сказала она, — я не могу больше молчать. Герд написал мне, что Роланд дрался на саблях и у него шрам через все лицо»…
— Ну вот глупости. Вечно он преувеличивает, — недовольно буркнул Роланд.
Ему
— Знаешь, Эрика, это все не так просто. Я уже давно слышал о корпорации, о ее традициях, не раз видел совместные встречи членов корпорации. Ты можешь этого не понять, но мне, как мужчине, хотелось быть вместе с ними. Студенчество для меня не только пора познания науки, но и жизни. Я всегда ценил товарищество, союз друзей по духу и убеждениям. Мне хотелось всегда быть среди ребят, за которых я мог бы, не колеблясь, пойти в огонь и в воду. Мужество, мужское достоинство, решимость, товарищеская взаимовыручка и верность — вот идеалы, которые я искал и которым мне хотелось следовать. В семье я этого не видел. Мой старший брат умер в голодном сорок шестом году от дизентерии, больше братьев и сестер у меня не было. Отец всю жизнь был почтовым чиновником. Случайно уцелел во время войны. Как он любит говорить, получил хайматшус 14 под Сталинградом; он был летчиком, и незадолго до окружения его подстрелил какой-то русский из винтовки. Пуля попала чуть ниже спины, его отправили в тыл на излечение. Так он миновал эту мясорубку. Но жизнь научила его быть осторожным и не совать нос в чужие дела. В школе я еще многого не понимал. А вот стал студентом, и меня неодолимо потянуло к дружбе с сильными людьми. Но так уж случилось, что все, кроме Герда, кого я знал и с кем мне хотелось быть вместе, были в корпорации. Они жили своей жизнью, скрытой от постороннего взгляда строгим ритуалом. Но за ним, как за высоким частоколом, окружавшим этот загадочный дворец, кипела интересная жизнь. Ты видела когда-нибудь, как они идут по городу в своей традиционной форме: черные высокие сапоги, светлые брюки и перчатки, расшитые золотом куртки, широкие ленты через плечо? Идут самозабвенно, не обращая внимания на окружающих, как будто они и впрямь уверены, что весь мир с замиранием сердца следит за их колонной и что всем хочется быть рядом с ними, вместе с ними. И они, Эрика, не так уж далеки от истины. Я не раз видел, как останавливались гейдельбержцы и ветераны на костылях и восхищенно цокали языками. А уж они-то знали толк в этом деле. И, не выдержав, кто-нибудь обязательно отмечал: «А ведь и в самом деле хорошо идут эти парни!» А потом я их видел в старинных пивных, где они снимают для себя отдельный зал, и туда никто посторонний не смеет сунуть носа. Там свои разговоры, свои песни и свои тосты. И знаешь, как неудержимо тянуло к ним! Так хотелось избавиться от мучительного чувства неполноценности!.. Шрам? Ну в конце концов это пустяк, дань традиции, и, кроме того, он не вредил еще ни одному мужчине.
14
Хайматшус (нем.) — так солдаты называли получение ранения, не приносящего увечья, которое, однако, давало право на направление в тыловой госпиталь.
— Вот-вот, — возбужденно прервала его Эрика. — С этого бы ты и начал. И если уж ты откровенно обо всем говоришь, то не стоит умалчивать, что в корпорации открыто говорят: «Шрам от сабли делает мягче любое женское сердце!» Но помни, Роланд, только не мое…
Она вдруг осеклась на полуфразе и смутилась. Он почувствовал, как громко стучит его сердце. Нежная благодарность к ней прилила к его сердцу и сковала его движения. Ему очень хотелось обнять ее, но почему-то теперь сделать это было намного труднее.
— А ты не смотри на шрам, Эрика, — совершенно серьезно сказал он. — Закрой глаза, и ты сразу же забудешь о нем.
Эрика и впрямь закрыла глаза и улыбнулась своим мыслям. Роланд не понял, как это случилось. Но именно в этот момент он ее поцеловал в полураскрытые губы, едва заметно вздрагивавшие в таинственной улыбке. Она не отшатнулась, нет, лишь глаза широко раскрылись, и их радостное удивление озарило ее прекрасное лицо…
Они долго бродили по Гейдельбергу. Роланд показал ей университет, библиотеку; они прошлись по узким улочкам самой старой части города. Он показал ей любимые кабачки, где они сиживают иногда после лекций, в университете. В одном из них они выпили пива. Роланд давно уже не пил такого отличного пива, с такой пушистой пеной, через которую он видел улыбающееся лицо Эрики.
Это чувство он еще не испытывал. Назвать девушку своей было немного загадочно и жутковато. Об этом часто толкуют ребята во время попоек, но он-то знает, что многие говорят это так, больше для бравады, чтобы вызвать зависть у младших, которые доверчиво подставляют им свои розовые уши, почти прозрачные на свет, как у молочных поросят. Он знал также и другое, что о той, настоящей своей девушке говорят очень, очень редко, и уж, во всяком случае, не для похвальбы и не для красного словца.
Эрика, Эрика… Чем объяснить твою необычность, твою особенность, которая выделила тебя среди всех знакомых и незнакомых девушек? Твоя нежная, чуть застенчивая улыбка? Или твой внимательный, неуловимо насмешливый взгляд? Твоя речь, плавная и добрая или же вдруг бурная и стремительная? А может быть, твои руки или твоя походка? Я не знаю, что именно. Каждое в отдельности — это частица тебя, все вместе — это ты, Эрика.
…Роланд осторожно приподнялся на локте, чтобы не потревожить ее. Эрика спала, безмятежно по-детски разбросав красивые руки. Даже во сне, казалось, они совершают плавные движения. И хотя ее руки лежали совершенно спокойно: правая, согнутая в локте, чуть отброшена в сторону, левая вдоль бедра ладошкой кверху, Роланду казалось, что они лишь на мгновение застыли и вот-вот, встрепенувшись, доверчиво протянутся к нему и обовьют его шею. Губами, еще хранившими теплый запах ее рук, он еле слышно поцеловал ее чуть повыше локтя. Это было лишь легкое прикосновение, от которого нельзя было проснуться. Но в это мгновение губы Эрики едва заметно дрогнули в самых уголках. Казалось, только что они были обидчиво надуты, как после легкой ссоры или досады на какую-нибудь оплошность. И вот стоило им лишь слегка дрогнуть в самых уголках, чтобы на лице заиграла загадочная улыбка Монны Лизы — Джоконды.
Роланд не мог отвести взгляда от ее прекрасного лица. Ее голова утопала среди копны белокурых с золотистым отливом волос. Словно застывший водопад, они лежали на подушке прямо перед ним. Он боялся разбудить ее слишком пристальным взглядом. Но не мог оторваться от нее, как будто пил живительную влагу большими, жадными глотками. Он не знал, правильны ли черты ее лица. Он не знал классических размеров. Это не имело для него никакого значения. У нее было красивое лицо. Густые брови, слегка сросшиеся над переносицей, придавали ей несколько суровый вид. Большие серые глаза, которые совсем недавно смотрели на него тревожно и радостно, были закрыты, и ресницы были изогнуты по линии губ. Почему-то он обратил на это внимание. Тонкая переносица, на которой виднелась маленькая черточка, след удара или ссадины, была с маленькой горбинкой.
Роланд закрыл глаза и вновь ощутил девичью твердость ее груди. В душе его запел неведомый голос. Где-то высоко под куполом воздушного замка зазвучали его любимые стихи Бернса:
Как ее грудь была нежна, Как будто ранняя зима Своим дыханьем намела Два этих маленьких холма.В дверь робко, но настойчиво постучали. Роланд осторожно, чтобы не разбудить Эрику, подошел к двери и приоткрыл ее. Госпожа Блюменфельд источала аромат только что испеченного штруделя и свежевыкрашенных волос.
— Господин Хильдебрандт, вы не забыли: сегодня суббота.
— Я очень сожалею, — Роланд постарался быть максимально любезным, — но сегодня я никак не могу принять вашего любезного приглашения.
— Ах, как жаль, господин Хильдебрандт! Сегодня штрудель, как никогда, удался на славу. — Госпожа Блюменфельд стрельнула взглядом в узкое пространство между Роландом и дверью.
— Кто там, Роланд? — раздался голос Эрики.
Женский голос кольнул госпожу Блюменфельд в самое сердце. У нее был такой вид, будто она перевернула на землю весь штрудель в тот момент, когда верхняя корочка слегка зарумянилась.