Рыцари свастики
Шрифт:
— Мы не позволим спровоцировать себя такими репликами, — с вызовом заявил Миндерман, глядя в сторону Биркнера. — Все немцы, чувствующие ответственность за свой фатерлянд, должны проявить сегодня выдержку и бдительность. Главный враг находится в наших собственных рядах. И снова, как уже бывало не раз в германской истории, над всеми истинными патриотами нависла угроза слева. Нам грозят нанести удар кинжалом в спину. Вновь слышны голоса пораженцев, требующих сократить наш бундесвер и отказаться от новейших средств вооружения. А я заявляю твердо: чтобы выжить, мы должны вооружаться. Нам нечего уповать на Америку
— И на свои ядерные силы! — вставил Биркнер.
Слева. — стук костяшками пальцев, справа — возгласы возмущения.
— Вот именно, на свои собственные ядерные силы, чтобы постоять за себя перед натиском противника, вооруженного атомной бомбой. Вот почему мы протестуем против дискриминации немцев. Мы не второсортная нация! У нас было великое прошлое, и у нас есть все основания претендовать на великое будущее!
Миндерман сел и достал платок. Пафос — дело впечатляющее, но и достаточно потогонное: он не спеша вытирал лицо. Зал бушевал, отдельные выкрики смешались в сплошной гул. Было ясно лишь одно: правые скамьи, раззадоренные оратором, энергично поддерживали его лозунги. Слева огрызались, но гораздо менее агрессивно. Леопольд фон Гравенау, выждав несколько секунд, перекричал этот шум:
— Мы выслушали обоих представителей. А теперь ваше право задавать вопросы. И пусть в споре победит сильнейший!
— А я думал: истина, — сказал ему Биркнер, но фон Гравенау ничего не ответил: либо было слишком шумно, либо он считал, что отвечать ниже его достоинства.
Мгновенно вырос лес рук. «И почти все справа, — с горечью подумал Биркнер. — Да, подготовились они неплохо. Старая истина: зло всегда активнее, чем добро».
Леопольд фон Гравенау на правах председателя выбирал в зале спрашивающих.
Встал Дитрих из группы «Железных рыцарей».
— Не считаете ли вы, господин Биркнер, что назрело решение отменить запрет Компартии Германии?
Вальтер чувствовал явный подвох в вопросе, но отступать было некуда.
— Я могу только сказать, что очень многие сейчас в Федеративной республике выступают за отмену запрета КПГ, и я думаю, что ее легализация вряд ли бы повредила нашему авторитету за рубежом — скорее, наоборот. А у себя дома мы бы, наконец, увидели демократию в действии.
Последние слова его потонули в издевательских выкриках:
— Зачем сюда пускают красных?
— Нам не нужны агенты с Востока!
Миндерман отдыхал. Хорошо налаженная машина действовала. В наиболее напряженные моменты он наклонялся к Курту Фольриттеру и что-то говорил ему на ухо. Тот был явно растерян ходом дискуссии. Он пытался понять, что ему говорит Миндерман, и выбывал на несколько минут из игры.
Миндерман тем временем стал проявлять беспокойство и частенько поглядывал на входную дверь.
Леопольд фон Гравенау отыскал глазами Роланда Хильдебрандта. Тот сидел явно возбужденный. Их глаза встретились, и Роланд поднял руку. Фон Гравенау назвал его имя.
С
А когда Роланд услышал выступление Биркнера, он поразился еще более: что за наивность думать найти себе поддержку таким непопулярным способом — понося своих же соотечественников.
Когда же на левых скамьях поддержали Биркнера, Роланд вначале даже немного обрадовался за него. Все более настойчивая поддержка слева, однако, вызвала у него удивление, а затем и раздражение. За кого он их принимает, за дураков или духовных кастратов? Вопрос Дитриха и ответ Биркнера окончательно восстановили против него Хильдебрандта. Только скрытый коммунист мог отважиться на такие заявления. Взгляд Леопольда фон Гравенау словно подтолкнул его. Роланд встал.
— Господин Биркнер, а как быть с нашими восточными областями? Может быть, отдать их тем, у кого они сейчас находятся, чтобы быть от греха подальше?
Вальтер понимал, что он должен идти дальше по тонкому льду коварной дискуссии.
— Независимо от наших с вами чувств по этому поводу мы должны признать послевоенную реальность: границы по Одеру и Нейсе и существование двух немецких государств…
Ему не дали договорить. Вся правая сторона стучала пюпитрами и ногами, многие кричали, кто-то подвывал.
В этот момент встал Миндерман. В руках у него был лист бумаги, который ему только что принесла секретарша университетской библиотеки Ингрид Крамер.
— Прошу спокойствия, господа, — срывающимся голосом начал он. И когда шум стих, продолжал: — Только что получена экстренная телефонограмма из Рансдорфа, где проживал и учительствовал Карл Реннтир. Я зачитываю текст, переданный для печати: «Вчера, десятого марта 1964 года, штудиенрат из Рансдорфа Карл Реннтир покончил жизнь самоубийством. На основании показаний свидетелей предполагается, что причиной насильственной смерти явилась непрекращающаяся травля в печати против Карла Реннтира. Безответственные элементы из левых изданий неоднократно выступали против Карла Реннтира с наглыми выпадами и клеветническими нападками, обвиняя его в симпатиях к правому радикализму и в националистических замашках. В последние дни эта травля достигла неимоверных масштабов и переполнила чашу терпения…»
Голос Миндермана сорвался, и спазмы сдавили ему горло. Но он сумел взять себя в руки и обратился к залу:
— Это не самоубийство, мои дамы и господа. Это рафинированное убийство. Ненависть и злоба вложили пистолет в его руку. Вот она, хлипкая демократия в действии, когда левые экстремисты могут вогнать в гроб истинного патриота. И наше молчание будет молчанием сообщников…
— А, между прочим, Биркнер тоже замешан в этом деле, он обругал Реннтира в своей газетенке! — выкрикнул кто-то в задних рядах.