Рыцари свастики
Шрифт:
— Ну рассказывай, как дела? Где побывал за это время? — Герд нетерпеливо дергал его за пуговицу куртки.
— Нет, так не пойдет, — серьезно ответил ему Роланд.
Они стояли у главного входа университета, и торопливо сновавшие студенты то и дело задевали их.
— Я предлагаю тут же укатить на твоем «вагене» 20 . Айда ко мне на чердак. У меня есть несколько бутылок отличного кульмбахского пива. И мы обсудим не спеша все мировые проблемы. Идет?
20
Так иногда называют автомобиль марки «фольксваген».
Роланд так заразительно и смачно обрисовал ситуацию, что Герд не стал долго сопротивляться.
Через несколько минут они уже сидели у него под крышей.
Герд окинул взглядом хорошо знакомую мансарду. Он не был здесь, пожалуй, с мая. Сейчас был конец ноября. Обстановка комнаты почти не изменилась. Только на стене теперь висела сабля и крест-накрест с ней — старый изогнутый нож с резной ручкой. Такие ножи Герд видел в фильмах о пиратах. На письменном столе лежали большие морские ракушки. Он взял одну из них и поднес к уху. До него явственно донесся далекий шум прибоя.
— Что, слышно, как поет океан? — улыбаясь, спросил его Роланд.
Герд кивнул.
— Да, старина, море — это прекрасно. Ничто не может сравниться с ним. Я бы рассказал тебе, какое оно, море. Но боюсь, что не сумею передать и малой толики того, чем оно действительно является. Море — словно настоящая, большая любовь. А разве ты можешь рассказать другому, что такое любовь? Ее надо чувствовать самому. Когда она приходит, тебя поднимает ввысь неведомая сила и несет куда-то вдаль. Ты не знаешь, куда и зачем, и, отдавшись всецело этому чувству с сердцем, замирающим от сладкой жути, летишь навстречу зыбким миражам счастья, к берегу Смутной надежды, в бухту Неизведанных наслаждений…
— Вот это да! Лирический экспромт гейдельбергского матроса! — Голос Герда немного поддразнивал.
— А ну тебя! — обиделся Роланд. — Я к тебе со всей душой, а ты опять оседлал своего гнедого Сарказма.
— Не стоит обижаться, Роланд, — примирительно заговорил Герд. — Лучше бы достал свое хваленое кульмбахское. Говорят, это самое крепкое пиво в мире.
Роланд притащил из угла комнаты ведро, где стояли бутылки с пивом. Он обложил их кусками льда, но лед уже расстаял, и бутылки стояли в холодной воде.
Пиво оказалось действительно отличным и в меру охлажденным. Потягивая его, приятели не спеша делились друг с другом новостями.
Роланд Хильдебрандт, сдав летние экзамены, завербовался простым матросом на все лето на торговое судно, обслуживавшее Гамбург фруктами и товарами из африканских и азиатских стран. Причин для такого решения, неожиданного для его друзей, да и для него самого, было несколько. Во-первых, ему не хотелось возвращаться под родительский кров и все лето выслушивать нудные наставления отца о смысле жизни и о том, как надо в ней добиваться успеха. Будучи не в состоянии осуществить свои глубокие познания на практике, Хильдебрандт-старший, считавший себя неудачником, еще при жизни решил обогатить своим драгоценным опытом единственного сына. Последний, однако, отнюдь не спешил лишать отца его последнего достояния и весьма критически относился ко всякой нематериализованной теории.
Во-вторых, ему хотелось немного заработать на следующий год. Как там ни говори, но, даже получая стипендию, что уже выводило его вперед по отношению к девяти другим студентам 21 , Роланд должен был подрабатывать, чтобы продолжить нормальную учебу.
Он мог бы назвать еще немало веских причин своего решения, но две из них были наверняка для него важными. Ему хотелось в новой, непривычной обстановке избавиться, наконец, от своей потерянности, которая мучила его после разрыва с Эрикой. И кроме того, испытать себя, чего же он стоит как мужчина, может ли выдержать лишения и трудности сурового матросского труда. Где-то в глубине души он понимал, что это было бегство к бескрайнему, неведомому морю, бегство от самого себя, от мучивших его сомнений, от странного чувства неуверенности в собственной правоте, которое приходило к нему по ночам в мансарду и, тихо присаживаясь на краешек постели, молча смотрело на него осуждающими глазами Эрики.
21
В Западной Германии стипендию получает примерно один из десяти студентов.
Герд многого не знал, потому что о некоторых вещах Роланд боялся даже признаться самому себе, не то чтобы еще рассказывать кому-либо, пусть он будет и твой лучший друг. Но Роланд чувствовал, что Герд о многом догадывался сам, без всякой подсказки. И он был признателен и благодарен ему за это молчаливое понимание, за его участие, которое проявлялось буквально во всем. Герд ничего не сказал Роланду в тот вечер, когда у него состоялось бурное объяснение с Эрикой. Она была в день дискуссии в Гейдельберге. На нее ужасное впечатление произвела расправа озверевшей толпы над Вальтером Биркнером. Тот факт, что Роланд своими вопросами в аудитории «Максимум» разъярил некоторых оголтелых студентов и, как она ему сама сказала, попросту подзуживал их, вызвал у нее возмущение и послужил причиной их ссоры. В запале она наговорила Роланду немало обидных слов, которые обожгли его, как удары хлыста. Именно такая ассоциация возникла у него в тот момент: он сразу же вспомнил свое детство и холеного барона, который жил в своем имении за их школой и однажды, возвращаясь верхом с прогулки, застал у своего поместья двух мальчишек, которые, не подозревая своей дерзости, справляли малую мальчишескую нужду на свежевыкрашенные доски забора. Роланд на всю жизнь запомнил обжигающий укус его хлыста через правое плечо в щеку.
Но обиднее всего были для него ее последние слова:
— Мне так хотелось видеть в тебе идеал сильного, но доброго мужчины, умного парня, который понимает разницу между громкими, но пустыми понятиями и существом проблем, ждущих своего решения. Я мечтала увидеть тебя среди тех, кто протестует против оболванивания немцев в нашей стране, кто существует, чтобы мыслить. А ты? — Она даже задохнулась тогда от горечи и возмущения. — Для тебя идеалом оказалась студенческая корпорация…
Она махнула в отчаянии рукой и убежала прочь.
Он долго думал потом, что его задело тогда больше всего, почему он решил не идти ни на какие объяснения с ней. И он безжалостно докопался до этого и сказал сам себе со всей откровенностью. Дело было в противоречии между его представлениями о социально-политическом лице женщины и тем, кем была в действительности Эрика. Как ни увиливал он от прямого ответа перед самим собой, Роланд вынужден был в конце концов признаться, что отцовские идеи о предназначении женщины, повторенные тысячекратно не только им самим, но и в школе, литературе, кино, всей окружающей действительностью, постепенно были вбиты и ему в голову: немецкая женщина должна жить в мире трех «К»: кюхе, киндер, кирхе 22 . В этом ее призвание, через эту призму смотрит на нее весь мир немецкого обывателя, в этом ее предназначение для мужчины. И хотя Роланд считал себя сыном двадцатого века и нисколько не сомневался в необходимости равноправия мужчин и женщин и мог сколько угодно говорить на эту тему, вдруг оказалось, что на практике он понимал это равноправие так же, как его отцы и деды. И тот факт, что женщина могла громко заявить о своем несогласии с ним по вопросам политики и открыто в лицо бросить свое презрение к его интересам, привязанностям и, быть может, идеалам, — это было для него чересчур. И это говорила она! Та, которую он любил и которой восхищался. Ей был ближе какой-то безродный журналист, для которого ничего не было святого, который даже не понимал, что такое любовь к немецкому отечеству…
22
Кухня, дети, церковь.
Эрика! Эрика! Как он любил ее! И она сама растоптала эти чувства. Разве мог он равнодушно слышать ее разгневанный голос? Он решил тут же вырвать ее из своего сердца. Но корни оказались слишком глубокими. И он напрасно пытался заглушить свои воспоминания. Картины былого словно кошмары преследовали его. И Роланд бросился к спасительному морю…
— Ну и как, помогло тебе море? — вопрос Герда пробудил его от воспоминаний.
— Что ты имеешь в виду? — нахмурился Роланд.
— Послушай, старина, давай прекратим играть в прятки. — Глаза Герда были серьезны и доброжелательны. — Я не хочу лезть к тебе в душу, но не думай, что твои переживания спрятаны на дне глубокого колодца. Для тех, кто тебя знает, это не такая уж большая тайна. Кроме того, мне чертовски жаль и тебя и Эрику. Вы просто созданы друг для друга, а вместо этого мучаете себя. Моника писала мне, что Эрика очень переживает ваш разрыв. Но ты должен первый сделать шаг навстречу. Ты ведь действительно тогда был не прав. И что ты взъелся на этого Биркнера? Знаешь, у меня не выходит из головы мысль, что ты не сам это придумал, а по просьбе Леопольда фон Гравенау.