Рыцари света, рыцари тьмы

Уайт Джек

Он остановился и оглядел гостей с легкой улыбкой, наметившейся на его губах.

— Хотели бы вы посвятить себя уставу святого Бенедикта или же у вас есть собственные соображения на этот счет?

Сент-Аньян поспешно откашлялся и спросил:

— А можно нам создать свой устав?

Архиепископ издал саркастический смешок.

— Конечно, можно, и без особых затруднений — если вы проведете два-три десятка лет в учении и молитве и самым своим образом жизни докажете, что непохожи ни на один существующий орден. Только у меня закрались подозрения, что вы имели в виду нечто более безотлагательное. Не так ли? — Патриарх снова перевел свой взгляд на де Пайена. — Признайтесь, друг

мой, поскольку меня гложет любопытство: почему… что вас так поторопило? Что это была за мысль, или довод, или случай, что привел вас к данному решению и заставил обратиться ко мне за помощью?

Застигнутый врасплох, Гуг почувствовал, как краска бросилась ему в лицо, а где-то в глубине всколыхнулась досада.

Он всегда гордился своей правдивостью и ни разу не говорил никому заведомой лжи, поэтому даже в такой затруднительной ситуации, зная, что от его ответа будет зависеть слишком многое, он не хотел и не мог в лицо обманывать архиепископа. Поэтому он пожал плечами и беспомощно развел руками, собираясь едва ли не выдать патриарху весь свой замысел, как вдруг ответ нашелся сам собой — от волнения у Гуга даже похолодело в животе. Он не сомневался, что интуиция в этот момент помогла ему неожиданным откровением, и, несмотря на потрясение, де Пайен ухватился за него и переиначил свой жест, превратив его в выражение легкого замешательства. Затем он неторопливо сложил ладони, в то время как его ум лихорадочно подыскивал слова, которые выразили бы его намерение наилучшим образом, не ввергая в умышленную ложь.

— Я получил… — Он замешкался, сдвинул брови, а затем продолжил с удвоенным воодушевлением: — Я получил… невероятные, удивительные указания, ваше преосвященство. Вначале они были похожи на настоятельное требование, хотя на поверку оказались невразумительными, необоснованными и беспочвенными. Они пришли из непонятного источника, не опираются на действительность и весьма сомнительны… Однако с некоторых пор я чувствую внутреннюю обязанность следовать этим требованиям, и, оставив свое существование таким как есть, смирившись с настоящей своей участью, я понимаю, что не смогу претворить их в жизнь. Однажды утром я проснулся с осмыслением невозможности выполнения этих указаний, и с того самого дня мне не было покоя, настолько мне захотелось что-либо изменить.

Архиепископ удивленно приподнял брови.

— Это… поразительно, мастер де Пайен. Могу ли я полюбопытствовать относительно сути этих… указаний?

— Конечно же, ваше преосвященство, разумеется. Если же вам удастся с гораздо большей легкостью ее уяснить и пролить свет на эти требования, я буду вам весьма признателен.

Гуг на некоторое время задумался, затем стал излагать далее:

— Мне было велено пересмотреть всю мою жизнь и отыскать в ней все самое значительное, начиная с детского возраста, а затем, хорошенько все обдумав, отыскать пути и средства использования всех моих умений и способностей для великих перемен, грядущих в Иерусалиме. Я должен найти и установить истину, скрытую в самом сердце нашего королевства и Святого города.

Вармунд де Пикиньи долго молчал; бесстрастное выражение его лица свидетельствовало о невозможности немедленно прореагировать на столь поразительное заявление. Наконец он нашелся и произнес:

— Вы сказали, ваших умений и способностей. Ничьих иных. — Он жестом обвел остальных рыцарей. — А как же ваши друзья?

Де Пайен пожал плечами, втайне весьма довольный собой. Наживка заброшена, и, кажется, намечается клев.

— Я рассказал им о своем затруднении, поделился размышлениями, и они сами удостоверились, что мне было знамение, явный призыв, пусть и не до конца понятный. Они изъявили желание последовать

ему вместе со мной. Вот почему мы все пришли к вам.

— Теперь понятно. Сколько же вас таких набралось?

— Нас всего семеро, ваше преосвященство.

— Хм-м…

— Нас может стать больше, ведь я обращался только к самым близким друзьям. Про шестерых я вам уже говорил все они решили присоединиться ко мне, — но у них есть знакомые, есть друзья, которые, возможно, тоже захотят к нам примкнуть.

— Аристократия примет ваш почин за смуту. Вам ведь это известно не хуже меня, верно? Они усмотрят в нем ослабление своих позиций.

— Как же это возможно, ваше преосвященство? Даже если наше число удвоится, мы не наберем больше двадцати таких же, как мы, — состарившихся от жизненных тягот и преданной службы. Вряд ли мощь иерусалимского войска будет таким образом ослаблена.

— И тем не менее, сир Гуг. Все-таки двадцать прославленных рыцарей…

— Двадцать пожилых рыцарей, мой патриарх. Сказать по правде, более того — у всех нас лучшее время давно позади.

Патриарх вытянул губы, но воздержался от возражений, и де Пайен продолжил:

— Несмотря на все это, мне хотелось бы вернуться к вашему замечанию о том, что у каждого монашеского ордена помимо повседневных молитвенных и послушнических обязанностей есть особые задачи, некий долг. У нас же нет ни подобных намерений, ни направленности. Вот если бы кто-нибудь подсказал нам цель, которая бы полностью соответствовала нашим чаяниям…

Первоначальное его возбуждение неожиданно пошло на убыль, а голос сник:

— Ведь мы умеем только воевать, а монахи никогда ни с кем не сражаются…

Тут Гуг улыбнулся и покачал головой.

— Ах, ваше преосвященство, если бы существовал такой орден, где монахи воюют… сколько пользы мы могли бы ему принести! Вот он, тот путь, на котором мы могли бы смиренно служить Господу и нашему высшему предназначению… Как жаль, что это невозможно. Но мы не отказываемся от прочих обязанностей, мы можем переучиться. Мы со всей готовностью и очень ревностно возьмемся за все, что бы нам ни поручили.

Гуг де Пайен смолк и, поскольку его друзья не проронили ни слова, представил, как скрипят мысленные сочленения в разуме архиепископа. Наконец Вармунд де Пикиньи встал и поднял руку для благословения. Рыцари опустились перед ним колени и склонили головы.

— Придите ко мне завтра в это же время, Гуг де Пайен. Я обдумаю все, что вы сказали, и дам вам ответ. Возможно, вы захотите немедленно обсудить его с товарищами, но получите его лично вы. Впоследствии, если что-то останется непроясненным, у нас еще будет время для бесед, но пока — никому ни слова о нашем разговоре. Это относится ко всем. Все ли вам понятно? Теперь идите с миром.

* * *

Кто-то неслышно распахнул дверь в комнату. Годфрей Сен-Омер оторвал взгляд от доски с настольной игрой, за которой он коротал время с Пейном Мондидье, и воскликнул:

— А! Наконец-то! Мы уже не надеялись тебя дождаться!

Гуг де Пайен переступил порог и остановился, не закрывая дверей и ожидая, пока глаза привыкнут к полумраку помещения после ослепительного полдневного солнца. Сент-Омер и Мондидье, сидевшие за столиком, на который падал яркий свет из окна, не сводили с него глаз, а лежащий на тахте позади них Гондемар приподнялся на локте. Де Пайен не заметил в комнате ни Сент-Аньяна, ни де Россаля, но не успел он спросить, куда они запропастились, как оба неожиданно возникли у него за спиной, подталкивая его вперед и понуждая выйти на середину комнаты. Все тут же забросали Гуга вопросами. Некоторое время он молча слушал их гомон, потом поднял обе руки и выкрикнул: