Рюссен коммер!
Шрифт:
– Если вы не придёте, – повторил равнодушный голос, – мы не сможем вам помочь. Через пять минут нам придётся уехать.
Я осторожно вытащила баллончик, спрятав его в рукаве. Оглядевшись, увидела сломанный деревянный ящик от яблок и, схватив его, заехала Мохамеду по лицу. Он упал, держась за голову, и из носа у него хлынула кровь. Люди заорали, мулатка кинулась на меня, но я плеснула ей в глаза из баллончика и побежала. Толпа бросилась за мной.
Большая полицейская машина стояла посреди площади. Два офицера, мужчина и женщина, прижимались друг к другу спинами, третий, с большим электрошокером,
Женщина заметила меня, преследуемую толпой, и сделала шаг вперёд. Но я пробежала мимо. Достав на бегу проездной, успела заметить, что до отхода поезда в сторону станции Кунгстрэдгорден оставалась минута. И едва успела вбежать в вагон, как двери закрылись.
«Kak dela? Kak tjebje Rinkeby?» – пришло сообщение от Гудрун. «Бра, яттебра [2] », – ответила я ей и, протерев рукой глаза, почувствовала резкую боль, такую сильную, что невозможно было открыть левый глаз. Видимо, на пальцах остались следы перца.
2
Bra, j"attebra – хорошо, очень хорошо (швед.).
У сидевшего рядом чернокожего старика из сумки торчала бутылка воды. Я протянула руку, показав на бутылку, и он, удивившись, отдал её мне. Я промыла глаза, проливая воду на пол вагона, и стало легче.
Несколько дней я следила за новостями, не появится ли в них что-нибудь о Ринкебю, но никто не написал о сумасшедшей русской, избившей ящиком из-под помидоров местного гангстера. Это меня немного успокоило, значит, Мохамед не очень сильно пострадал, а полиция меня не разыскивает. Иначе плакало бы моё прошение об убежище.
В чужой стране одиночество рано или поздно настигает любого. Даже если все с тобой милы и приглашают на фику. Когда мне было грустно, я слонялась по улицам, хорошенько кутаясь, чтобы ветер не забирался за воротник. От дождя пряталась в Национальном музее. Вход туда был бесплатным, и я любила смотреть на шведскую Мону Лизу, «Даму под вуалью» Рослина. После смерти жены, той, что была изображена на картине, Рослин приезжал в Петербург. Екатерина Вторая уговаривала его остаться, предлагая большие деньги, но он не согласился. Мало кто из шведов у нас задерживался, во всяком случае по собственной воле.
Именно тут, в музее, я впервые ощутила ностальгию, ту самую, над которой раньше так много смеялась. Я замерла как вкопанная у картины Лепренса. Россия на его картинах была не правдоподобнее, чем в голливудских фильмах, где всё время говорят: «Na zdorovje!», даже природа была какая-то странная, больше похожая на Северную Италию, и деревянный кабак, каких у нас в жизни не было, и пьяные русские, валяющиеся вокруг кабака, на русских не похожие. А всё же я простояла у этой картины минут десять.
Ещё в Стокгольме я полюбила ходить в церковь. Кроме праздничных дней, шведские церкви стояли совсем пустыми, и мне это нравилось. В некоторых по вечерам проводили занятия йогой, уроки шведского, лекции по здоровому питанию,
– Никогда вас у нас не видела, – сказала мне женщина, подметавшая в церкви.
Я хотела было ответить, что иностранка и совсем недавно в Стокгольме, но, смутившись, выпалила:
– Я русская.
Она посмотрела с любопытством, а потом засмеялась:
– Ничего страшного, бывает. У всех свои недостатки.
– Я атеистка, – осторожно добавила я.
– Бог всем рад, детка. Приходи почаще.
Я вспомнила церковь в Свияжске, где мы были с Феликсом проездом, после акции местных коммунистов в Казани. Я заглянула посмотреть старые иконы и не стала надевать платок и юбку, которые были свалены у входа в большой коробке, потому что церковь показалась мне пустой.
– Ты в божьем храме! – закричала на меня выскочившая из церковной лавки женщина. – Это всё равно что к Путину в трусах прийти!
– Ничего себе у вас сравнения, – удивилась я.
– А что? Бог на небе, Владимир Владимирович на земле. – И, повернувшись к помощнице, крикнула: – А ну, тащи сюда Библию!
– Ой, давайте без агитации, – отмахнулась я.
– Сейчас как огребёшь по башке, – показала она толстенную Библию, – сразу к Богу придёшь.
– А другие пути к Господу имеются? – засмеялась я.
– Да, и он на тебя их скоро нашлёт. Будет у тебя столько несчастий, столько горя, столько всего плохого, что приползёшь к Богу.
Я направилась к выходу, и женщина закричала мне вслед:
– А как тебя зовут?
Сидевший в дверях нищий хрипло зашептал мне:
– Не говори, не говори ей, не говори!
Выйдя из церкви, я выгребла деньги из кармана и, положив в его протянутую ладонь, спросила, почему нельзя было называть своё имя.
– Наша матушка – та ещё ведьма. Я недавно отца Сергия пьяного домой привёз, так она мне сказала: буду свечки за тебя ставить. За упокой. Чтоб ты сдох скорее. А я ей: и я за тебя буду ставить, сама сдохни, сука нах.
– И что, ставите?
– Не, денег жалко, а так бы ставил.
Самыми одинокими были вечера пятницы. Когда шведы, целую неделю такие дисциплинированные, холодные, тихие, заполняли все бары и рестораны, так что нельзя было найти свободного места, и напивались вдрызг. Именно вечером в пятницу я слышала позади себя свист и склизкие комплименты и видела, как шведы в дорогих костюмах дружно мочатся прямо на дорогу, не потрудившись даже отвернуться.
В одну из таких пятниц, очень тёплую для мая в Стокгольме, я сидела на скамейке на набережной, куря одну сигарету за другой. В этот день было последнее заседание суда. Лысому дали двадцать лет, Тимуру – пятнадцать, Майе – десять, пожалели девчонку. Феликс по-прежнему был в федеральном розыске, прятался на какой-нибудь квартире или ушёл в лес. Я пыталась позвонить ему, но номер был заблокирован. Тетере дали пять лет.