Рыжая 4. Тупиковое звено
Шрифт:
«Сказочно прекрасна…»
Даша молчала. Что тут еще добавить!
– Maman вспоминала, что сердце ее едва не разорвалось, когда она увидела в колыбельке крошечную белокурую малютку, которая не пила, не ела, а только плакала. Она первоначально даже приняла меня за девочку, так я был тогда слаб и беззащитен. – Филипп застенчиво улыбнулся, — Сейчас, разумеется, в это верится с трудом.
Даша впилась ногтями в ладонь. Несмотря на лирический настрой, ее неожиданно разобрал смех: мсье Кервель и сейчас выглядел не намного крепче грудного младенца.
– Своих детей у баронессы не было, поэтому, не раздумывая, она решила меня усыновить.
– Она была замужем?
– Нет. – мсье Кервель пригубил вино. – Всю свою жизнь maman любила только одного мужчину, но так и не решилась выйти за него замуж. Речь шла о мезальянсе – тот человек, к сожалению, не имел положения в обществе.
– И что? – рассеяно переспросила Даша.
– Мария Андреевна заведовала лучшей женской школой, и такой брак мог вызвать нежелательный резонанс. – Голубые глаза смотрели с искренней печалью. – Согласитесь, иногда судьба бывает так жестока.
Ничего не оставалось, как согласиться. Хотя ей было совершенно не понятно, при чем здесь общественный резонанс, когда речь идет о любви.
– А разве Мария Андреевна не была свободна в своих поступках? – спросила она, обегая глазами богатый интерьер столовой.
Белокурая голова понурилась.
– Увы, деньги тут ни при чем. Речь шла о чести целого учебного заведения. А когда от твоего поступка зависят судьбы десятков людей и многолетние традиции, уже не так легко принимать решения.
Пригубив вино, Даша еле слышно пробормотала:
– Кого же она такого полюбила? Беглого каторжника, что ли?
И все же мсье Кервель расслышал. Он свел к тонкой переносице еле заметные белесые брови. Он не гневался, он обозначал несогласие.
– Не стоит брать крайности. Я ни секунды не сомневаюсь, что тот человек был достоин maman как личность, но… скорее всего этого оказалось недостаточно.
– Вы знали его?
– Разумеется, нет. Но всякий раз, когда maman призывает меня к смирению, то напоминает о своем решении.
Ясное дело, что в каждой избушке свои погремушки, но все же многое было непонятно в этой странной истории. Как свадьба директрисы может развалить частную школу, и к какому смирению надобно призывать ангелоподобного Филиппа Кервеля?
– Но ведь Мария Андреевна могла просто иметь ребенка. Для этого не обязательно…
Филипп резко отстранился. Он уже не обозначал осуждение, он был просто шокирован.
– Что? Я что-то не то сказала?
– Как вы можете так… думать, мадемуазель Быстров! Maman всегда была и остается благородной девицей. Ее репутация безупречна. Даже сейчас, будучи освобожденной от общественных и иных обязанностей, она ни за что не останется в комнате наедине с мужчиной. Ее чистота и целомудренность – притча во языцех. Ей доверяли девиц из лучших домов Франции!
Смущенная женщина в оправдание не могла вымолвить и слова. Своим предположением она не хотела обидеть хозяйку дома, просто рождение внебрачного ребенка казалось ей поступком более естественным, чем страх девяностолетней девицы быть застигнутой в будуаре тет-а-тет с ровесником.
– Простите, – она попыталась оправдаться, – я в мыслях не имела ничего дурного. Совсем вылетело из головы, что в то время еще не было искусственного опло… – голос угас сам собой.
Мсье Кервель перестал есть, пить и напоминал ягненка, которого волк, перед тем как съесть, решил посвятить во все грехи мира.
– Извините, я с дороги, наверное, что-то не то говорю.
– Ничего. – Филипп поправил саафетку. – Я понимаю, некоторые вещи сегодня трудно воспринять.
Всепрощающее великодушие хозяина удручало даже больше, чем собственная бестактность.
– Мсье Кервель, поверьте, дело совсем не в разнице времен. Просто я рассуждаю как обыкновенный человек, которому нет необходимости хранить… – она старалась подобрать какое-нибудь нейтральное слово, – свое реноме. Каждой женщине в первую очередь хочется прижимать к груди собственного ребенка… Не в обиду вам будет сказано. Это очень важно – почувствовать себя матерью. Наверное, даже больше, чем просто женой или, не дай Бог, любовницей. Но сознательно взять чужого ребенка и воспитывать его как своего – это очень благородно.
Филипп окончательно смягчился. Искренность гостьи его глубоко тронула.
– Не думаю, что Мария Андреевна как-то особо размышляла над этим, она всегда много работала, себе не принадлежала. А ее желание забрать меня из приюта было скорее импульсивным. Много позже maman рассказывала, что страшно боялась. Боялась, что не справится с ролью матери, все же она была уже не молода, но… – Филипп вскинул ладошки и приложил к груди, – это самая нежная и самая заботливая мать, которая только существовала на свете! Она научила меня всему, в том числе, разумеется, и русскому языку, научила любить и понимать русскую культуру. Вы знаете, мне иногда кажется, что я русский. Скажите, ведь я правда похож на русского?
– Разумеется. – Даша улыбнулась. Кервель был похож не на русского, а на существо с другой планеты. – У нас был такой поэт, Есенин. Мне кажется, вы немного похожи на него…
Тут Филипп неожиданно вскочил, отставил ногу, откинул руку и нараспев начал читать:
«Гой ты, Русь, моя родная,
Хаты, в ризах образа.
Не видать конца, ни края,
Только синь сосет глаза…»
Даша обомлела. А белокурый француз, не давая опомниться, схватил гостью за руку и крепко сжал.
– Дорогая, если бы вы знали, как я вам благодарен за то, что вы согласились помочь! Maman за последние два месяца потеряла всякий покой. А в ее возрасте это так вредно!
В последнем Даша не была так уверена. В девяносто лет уже все одинаково вредно или одинаково безразлично. Но не спорить же с сумасшедшим!
– Да, да, разумеется… – пробормотала она.
Филипп воодушевился:
– Душечка, я вас умоляю, я припадаю к вашим ногам – выполните ее последнюю волю и разыщите всех потомков ее брата. Вам это непременно зачтется. – Он указал изящным перстом на розовый потолок в розовых пузатых ангелах.