Ржавые листья
Шрифт:
Дверь распахнулась, и Авайр вскинул глаза на вошедшего хирдмана.
— Он…
— Что?! — Авайр вскочил.
— Он ушел из корчмы.
— Сей час? Ночью?!
— Ночью. А за спиной — какой-то ящик деревянный.
— А — варта?
— Они его пропустили. Он им что-то показал… белое что-то.
— Куда он пошёл?
— Упырь его знает… меня-то они следом не пропустили.
Знамено?! Отколь у варяга из Киева вартовое полоцкое знамено? — лихорадочно думал Авайр, натягивая сапоги, опоясываясь мечом и выскакивая на двор. За ним горохом высыпались его хирдманы — все трое,
Огнена подымать времени не было тоже, а без него люди наместника Авайра слушать не станут. Приходилось полагаться только на свои силы.
Отколь у варяга вартовое знамено? И тут у Авайра внезапно возник ясный и пугающий ответ. Шелех! Только Шелех мог дать новому человеку вартовое знамено. Больше никто!
А может, и не знамено у него вовсе? Вот сей час у вартового головы и узнаем, — молча сказал себе херсир.
Старшой дозора стукнул в дверь Шелехова дома. Никто не отозвался, а дверь вдруг отворилась. Странно это было — дверь на ночь в доме не закрыть. Старшого вдруг охватил какой-то беспричинный и необъяснимый страх. Он с трудом заставил себя переступить порог, ощупью прошёл в тёмных сенях до новой двери, отворил её и вошёл в горницу. Высек огонь, и страх вмиг перестал быть беспричинным и необъяснимым — старшой увидел вартового голову.
Шелех был мёртв. Он сидел в высоком деревянном кресле, руки были плотно притянуты ремнями к подлокотникам, ноги — к ножкам, голова — к резной узорчатой спинке. Зубы Шелеха были жутко оскалены, глаза медленно стекленели — убили вартового голову совсем недавно, буквально только что. На груди Шелеха ярко алел на белой рубахе длинный кровавый потёк — нож видно всадили по самую рукоять.
Старшой заворожено шагнул к голове и споткнулся. Глянул под ноги — слуга Шелеха лежал навзничь у самого порога. Больше в доме никого не было — Шелех был вдовцом, а оба его сына уже были женаты и жили отдельно. Слуга у него тож был всего один.
За спиной раздался едва слышный шорох.
— Кто здесь?! — старшой стремительно развернулся, вскидывая руку к поясу. Метнулась невнятная тень, сверкнуло железо, лёзо урманского меча разорвало кояр, вмиг досягнув до сердца.
Хирдман, оставленный у Шелеха, нагнал Авайра только через две улицы.
— Чего так долго? — недовольно бросил херсир через плечо. — Девки вендские подвернулись?
— Кабы так, хорошо, — протянул хирдман. — Там ещё один из альтинга приволокся, знак принёс. Пришлось и его…
— Плевать, — процедил Авайр, не сбавляя шага. — Туда и дорога.
Низкорожденных собак не жаль. Вендские выродки на то и созданы Великим Вотаном, чтобы быть рабами детей фиордов и мясом для их мечей. Авайр даже во время попоек с Огненом умел держать при себе такие откровенные мысли, равно как и отвращение к рыжему киянину. Тёмно-русый Шелех был ничуть не лучше.
Вартовые у вымола, завидя бегущих с оружием, недолго думая, засвистели и спустили пса. Тот со свирепым рыком ринулись навстречь урманам, но левый от Авайра хирдман метнул им навтсречь что-то стремительно крутящееся, пёс взвизгнул, перевернулся и скуля, забился на земле.
Варта — не рать, а вартовые — не кмети, кои с детства учатся владеть мечом. И уж тем
Четверо урман стоптали стражу у ворот, почти не заметив. Только один вой сумел увернуться от урманского меча и, видя, как бесславно и бесполезно гибнут его товарищи, сунул топор за пояс и ударился в бег. Остальные трое остались лежать на земле мёртвым телом — урманам некогда было разбираться, кто прав, а кто — виноват.
Авайр ворвался на вымол. Пусто!
— Ушёл, собака вендская! — выругался хирдман.
— Притащите-ка сюда этих вояк, — недобро прищурился Авайр, подумав несколько мгновений. — Если живы.
Живыми средь поверженной варты оказались оба. Так даже лучше, — привычно отметил херсир.
— Проходил тут оружный? — надменно спросил он у раненых, ни к кому конкретно не обращаясь.
Первый вартовой, у которого на губах пузырилась кровавая пена, только сплюнул презрительно, — слюна вперемешку с кровью стекла по щеке тонкой струйкой. Второй только покосился на приставленное к его горлу лёзо ножа, сглотнул, но смолчал. Авайр неприятно усмехнулся и негромко спросил:
— А ты ведаешь, что такое «кровавый орёл»?
В глазах вартового на мгновение возник ужас — «красный орёл» — самая страшная пытка народа фиордов.
— Руальд… выпрями-ка рёбра… вот этому, — херсир, помедлив, кивнул на лежащего тяжелораненого. Хирдман охотно склонился над вартовым, извлекая нож. Над рекой прокатился дикий пронзительный крик, вартовой забился на брёвнах вымола и затих. Второй судорожно задёргался, пытаясь отползти. Руальд, зверски улыбаясь, поднёс к его глазам окровавленный нож, позволил нескольким каплям упасть на лицо.
— Ну? — разомкнул губы Авайр.
— Что? — выдавил вартовой, не отводя глаз от ножа.
— Проходил?
Вартовой — не кметь, постоянно готовый к смерти. Ему было страшно.
— Б-был, — судорожно выдавил раненый.
— Куда делся?
— Уплыл в низовья. На берестянке.
— Добро, — процедил херсир, оглядывая вымолы. — Не скажу, что Один особенно несправедлив сегодня к нам. Вот эта лодка, пожалуй, подойдёт.
И, шагнув к однодеревке, равнодушно бросил через плечо:
— Добей его, Руальд.
Крик вартового взмыл над рекой и затих. Из города уже доносились свистки сбегающейся к реке варты. Где-то звонко затрубил рог.
Гонимая тремя парами вёсел, лодка вылетела на середину реки и ринулась вниз по течению.
Владимир Святославич вовсе не обманывался видимой покорностью полоцкого веча. Строптивость и вольность гнездились в старом русском городе. Эту вот строптивость, именуемую Владимиром изменой, и должен был сыскивать в Полоцке Авайр. Подчинялся он только самому великому князю, даже наместник не был над ним властен. А то, что жесток и недоверчив был чрезмерно урманин, так то с одной стороны и неплохо — не пропустит и малейшей измены. А жестокость и высокомерие херсира и должны были окорачивать Пластей да Огнен.