Ржавые листья

Некрас Виктор

И вновь во весь рост стал искус — повязать Ольстина, разметать его невеликое войско и с Твёрдом и Отеней вместях идти на Киев. И взять…

…для Кури?

А ведь прав Святославич, что мне не верит, — вдруг трезво подумалось воеводе.

Светало.

Волчий Хвост выехал на обрывистый взлобок над водой, вглядываясь в нерассеявшийся ещё утренний туман. Там, за рекой, фыркали кони и слышались человеческие голоса. Некоторое время он слушал, словно пытаясь услышать голос Твёрда. Не услышал, вестимо.

Сзади застучали копыта. Волчий Хвост, не оборачиваясь, скосил глаза. Ольстин Сокол подъехал вплотную и улыбнулся — даже в предутреннем полумраке блеснули под светлыми усами белые зубы.

— Гой еси, Военег Горяич.

— И тебе того же. Чего так глядишь?

— Да невесёлый у тебя вид, воевода.

— А с чего веселиться-то? — хмуро сказал Волчий Хвост и указал рукой в туман. — Знаешь, кто там, старшим у радимичей?

— Кто? — почти равнодушно спросил Ольстин, вглядываясь в туман и играя козарской плетью.

— Твёрд-боярин. А кто он мне — помнишь ли?..

— А-а, — протянул Ольстин понимающе. — Что ж поделаешь?

— Да уж, — Военег Горяич вздохнул. — Но поговорить-то мне с ним надо всё одно, авось да и решим дело без драки.

— А — нет?

— А нет — будем биться. Их, я мыслю, не более двух тысяч будет. У меня сей час девять сотен, да у тебя три. Да ещё четыре сотни Гюряты и Келагаста по Песчане идут в лодьях.

— И?

— Ну что — и?.. Видишь — распадок? Они, как через Песчану пойдут, так непременно в него и вопрутся. Поставим там сотни три пеших, пусть их держат. А после сами с холмов ударим. А Гюрята да Келагаст реку перехватят — будут, как в мышеловке.

— А коль не пойдут через Песчану? — мрачно спросил Ольстин.

— И пусть себе, — махнул рукой Волчий Хвост. — Будем тут стоять хоть до Перунова дня. Удержим их на том берегу, а время — оно на нас работает. Сами так долго не выдержат.

Ольстин Сокол покивал, задумчиво разглядывая светлеющий в тумане правый берег. Волчий Хвост был прав, опять прав. И он, Ольстин Сокол, собаку съевший на степных войнах, полжизни провоевавший с печенегами, торками и козарами, ничего не мог возразить.

Когда-то, в походе на вятичей воевода Свенельд поверстал в кмети молоденького воя Ольстина — за то, что подстрелил из лука козарского боготура. И тогда же парнишка получил от своих односумов накрепко прилипшее назвище Сокол. Так всё начиналось.

Минуло двадцать лет.

Ольстина Сокола носило по всей Руси и окрестным странам. Он бился в войске Святослава с козарами и печенегами, болгарами и греками, аланами и готами; дрался у Дедославля и Саркела, у Итиля и Семендера, в той и в другой Булгарии; тонул в море у Тьмуторокани и мок во всех реках Дикого поля, ходил по скользким от крови склонам Планин и Кавказа, насмерть стоял у Адрианополя, Никополя, Преславы и Доростола, зимовал и голодал на Белобережье, искал изрубленное тело Святослава на Хортице.

После гибели Князя-Барса Ольстин ушёл из Киева в Дикое поле с двумя сотнями «козар» — так уже начали называть донских славян, что долго жили под властью хакана Козарии. Бился на развалинах Итиля против хорезмийских сартов, воевал на среднем Дону с хаканом Курей, ходил на Планины — в помощь Самуилу Шишману. Сокола носило по окраинам Степи — Волга, Кавказ, Дунай, Климаты, Планины…

Вернулся Ольстин на Русь только года два тому вместе с семьёй и своей невеликой ратью из «козар», в которой, однако, все вои словно родились с клинком в руке.

Всю жизнь он дрался за Русь, дрался с иноземными находниками, охранял межи Киева. И вот теперь судьба вдруг впервой бросила его против своих.

А Волчий Хвост, меж тем, приподнялся на стременах, замахал рукой и заорал так, что шарахнулся конь Сокола, а сам Ольстин от неожиданности прокусил губу до крови:

— Эге-гей! За Песчаной! Радимичи!

— Чего тебе, киянин?! — донеслось в ответ не слишком дружелюбно.

— Воевода Твёрд с вами ли?!

— Здесь!

— Созови!

На несколько времени упала тишина, только конь Волчьего Хвоста нетерпеливо сопел да переминался с ноги на ногу. Ольстин Сокол вновь подъехал рядом и смотрел на Военега Горяича с лёгким любопытством.

— Здесь я! — отозвался, наконец, из-за реки ещё один голос, столь же недружелюбный, как и первый. — Кому там нужда до меня?!

— Волчьему Хвосту! — рявкнул в ответ киевский воевода.

— Военеже?! — в голосе Твёрда послышалось неприкрытое ликование. — Ты ли?!

— А то кто ж? — отозвался Волчий Хвост уже спокойно — утреннее эхо хорошо разносило голос над водой. — Перемолвиться бы, а, Твёрд Державич?

— А ты приезжай, пошепчемся, — чуть насмешливо бросил в ответ радимский воевода.

— И то, — Волчий Хвост вдруг толкнул коня каблуками. — Еду! Принимай гостя.

И на глазах у изумлённого Ольстина Сокола воевода вскачь свалился с взлобка, свалился в реку и исчез в стремительно редеющем тумане.

4

За минувшие десять лет Твёрд не переменился ничуть — всё то же узкое, лицо с тонкими чертами, длинные вислые усы и голый, как колено, подбородок. Полноты — ничуть, весь словно из одного куска дерева вырублен. Только в чупруне седых волос прибавилось, да в пепельных глазах глубочайшая усталость, да сетка тонких морщин вокруг глаз, да глубокая складка у волевого тонкогубого рта.

После гибели Святослава, когда на Руси наступило затишье, Твёрд ушёл с княжьей службы и уехал в радимскую землю. И в Киеве больше не появлялся. По его словам, ему нечего было делать у князя, что не смог отомстить за смерть отца — роднёй бы поступился ради чести Твёрд Державич, что и сам был княжьего рода, из своих, радимских князей, владений его вполне хватило бы для того, чтобы ему безбедно пожить всю жизнь, да и детям с внуками — тоже.