Ржавые листья

Некрас Виктор

Восход пробрызнул алыми тонкими жилками по окоёму, раскалённая полоска выглянула из-за зубчатой стены леса, медленно разрастаясь в высоту. Туман заколыхался, распадаясь седыми клочьями, уползая в яруги, и только над рекой стоял нерушимой плотной стеной.

Стен эта вдруг заколыхалась, послышалось мерное хлюпанье и бултыханье, и из расступившейся белой пелены показался всадник. Подъехал вплотную и остоялся, вприщур глядя на Сокола. Ольстин закусил губу от злости — от Волчьего Хвоста ясно пахло вином. Ох, не приведи Перун, прознает Владимир Святославич про эту пьянку воеводы с вожаком мятежников… Ну, то есть, он-то, Ольстин, вестимо, никому ни сном ни духом, да ведь вои-то не слепые и язык на привязи не все умеют держать.

Волчий Хвост, однако, был кристально трезв. Почти.

— Явился, наконец, — проворчал Ольстин, пытаясь скрыть обуревающие его чувства. Не удалось — стреляного волка не проведёшь.

— Ага, явился, — беззаботно ответил Военег Горяич. — Вина с другом попил… за жизнь поговорили. А ты думал — уж всё, переметнулся Волчий Хвост?

И, не дожидаясь ответа, воевода настегнул коня плетью и тяжело поскакал к своему шатру. Скоро оттоль хрипато заревел боевой рог.

Подъехал умница Лют, косо глянул вслед Волчьему Хвосту:

— Чего это с ним?

Ольстин не ответил. С трудом отвёл взгляд от спины Волчьего Хвоста, глянул на Люта и ахнул:

— Ты чего это в одном кояре?! А ну быстро кольчугу вздень.

Лют поморщился.

— И не морщись! Ныне бой не простой — со своими, русичами биться будем! А свой — это всегда самый страшный ворог! — и, не сдержась, рыкнул так, что шарахнулся даже его навычный ко всякому сарацинский аргамак. — Живо!

Соколу вдруг вспомнились слова степного певца-улигэрчи, что приблудился к стану хана Радмана на Волге накануне последней битвы с сартами, в которой погиб и хан Радман, и его сыновья, и последний хакан-бек козар. Улигэрчи говорил, что каждый народ — как человек: он рождается, живёт, взрослеет, открывает для себя мир, мудреет, старится, даже умирает иной раз. Издрябнет кровь у народа, перестанут рождаться боготуры и мудрецы, песнотворцы и воеводы… и наступает страшное время, когда свой — не просто самый страшный ворог, свой так же слаб и жалок, как и ты, и свой — хуже чужого.

Ольстин тогда ему не поверил, а на другой день грянула битва, и стало не улигэрчи — остатки рати с ним, Соколом во главе отходили через всю Степь, а по пятам шёл Куря — тогда ещё не хакан, а хан. И уже потом, в Болгарии, у Самуила, Ольстин вдруг вспомнил и неожиданно поверил.

Вновь подъехал Лют. На сей раз уже в кольчуге, в клёпаном шеломе со стальной стрелкой на переносье, в цельнокованых грецких поножах и наручах, при лёгкой хорезмийской сабле, но без щита. Красив, — подумал Ольстин, невольно любуясь сыном. Сам Сокол был в любимом кольчужно-пластинчатом колонтаре, с круглым щитом, в двухчастных стальных поножах и кожаных перстатицах со стальными лепестками, в шеломе с чешуйчатой бармицей и стальной скуратой на пол-лица.

Подъехал и Волчий Хвост, бледный, как смерть и какой-то злобно-весёлый. Бегло окинул взглядом выходящую к берегу рать, бросил сквозь зубы:

— Чего так мрачен-то, Сокол? Гляди, остареешь раньше времени.

— Зато ты, я гляжу, чрезмерно весел, — процедил в ответ Ольстин. — Не сверх ли меры?

— Не-а, не сверх, — беспечно ответил Волчий Хвост с видом человека, кой на что-то главное решился. — Знамено было — Келагаст и Гюрята тож готовы. Авось да и побьём радимичей…

— Да не радимичей! — внезапно прорвало Ольстина Сокола. — Не радимичей, а русичей! Понимаешь ли, Военеже?! — он уже почти орал, брызгая слюной и не думая, что его слышат вои. — Все мы русичи, и поляне, и северяне, и радимичи, дрягва даже — все!

Сорвав голос, Сокол махнул рукой. Разве докажешь? Жуткая неподобь, что творилась ныне на Руси, лучше всего виделась именно ему, десять лет на Руси не бывавшему. А им… им мнится, что всё идёт, как надо…

Туман распался. Из-за облака нерешительно выглянуло солнце.

И — началось…

На том, полночном берегу рать радимичей зашевелилась и, лязгая железом, потекла к воде. Пешие сотни Зарубы и Отени сбились теснее и замерли за стеной щитов, затаив дыхание и ощетинясь копейным ежом.

Длинная змея кольчужной пехоты замерла, прогнулась и, дрогнув, докатилась до берега. Опять замерла на миг, а потом сотни сапог и постолов дружно расплескали стылую весеннюю воду.

Ольстин склонился к уху Волчьего Хвоста:

— А конница-то есть ли у него?

— А то как же, — немедленно отозвался воевода. — Сотни с две наберётся, вестимо. В поле-то конницей бы и бить в первый-то након — милое дело. А так — пока речку-то перейдут, разгон потеряется…

— А после паки в гору, — докончил Сокол. — Я к своим еду, дашь знать, когда в бой.

— Махальных вышлю, — кивнул Волчий Хвост, не отрывая глаз от надвигающейся радимской рати.

В воздухе уже вовсю завывали стрелы, в строю киян и любечан вопили первые раненые, течение несло битых стрелами в упор радимских пешцев. Кое-где Военежичи уже и вспятили на шаг-два, всё ещё упрямо щетинясь копьями.

Первый ряд Твёрдова войска, перейдя речку, ступил на полуденный берег Песчаны.

И — разом ринули в бег.

5

Схлестнулись.

Схлестнулись так, что в первых рядах обеих ратей с треском ломались копья, и в кроваво-железной каше негде было отмахнуться мечом. С бешеным рыком матерясь сквозь зубы, остервенело рубя, лезли радимичи — и охочие кмети, коих у Твёрда Державича было — по пальцам обеих рук перечесть, и вои, коих тоже было — кошкины слёзы, и вчерашние мужики, принятые Твёрдом в рать, и насильно забранные холопы и закупы, и пришедшие погулять лесные тати, иной раз — в лохмотьях, а иной раз вооружённые мало не лучше кметей, и мальчишки, что погнались за приключениями.