Ржавые земли
Шрифт:
В глубине души Хлыстов понимал, что существовать вот так, как они, – это пострашнее, чем жить и умереть под властью сгинувших хозяев. Но ему было наплевать на отчаянно смердящую компанию людоедов. Если им нравилось лопать друг друга и носить шоры, значит, чего-то другого они не заслуживали. Едва подвернется случай, он возьмет ноги в руки и растворится среди песков. А пока станет играть роль удачливого бродяги, к счастью, притворяться для него – дело привычное.
Святому Ипату было нужно, чтобы Ванька Хлыст отвел его к пещере, в которой… с ним сделали нечто? Скорее, с ними сделали. Превратили их в то, чем они являются сейчас. В Вершителя и… этого…
О да, Идущий по следам отлично помнил, где находится пресловутая пещера. С той стороны ветер до сих пор доносит запах некогда расплесканной Ванькой Хлыстом кровушки. Только Ипат и его друзья ошибаются, полагая, что к их отаре прибилась кроткая овца. Ваньке Хлысту там делать нечего, следовательно, он не попрет через пустошь только для того, чтобы какому-то Вершителю стало хорошо.
…На террасе он повстречал монаха. В вечернем свете Хлыстов увидел не отрешенного Вершителя с лицом, похожим на театральную маску, а суетливого, немного растерянного человечка. Святоша что-то бормотал невпопад; он как две капли воды был похож на припадочного отца Иова, которого Хлыстов излечил от всех недугов одним ударом топора. Прожженные негодяи и убивцы млели в присутствии святого Ипата, точно красные девицы. Они вели себя, как трепетные лани, приученные есть с руки. Хлыстову было противно смотреть на эти умиленные лица, в эти переполненные приторной благостью глаза… Он снова стал подумывать о бомбе. Увы, – смастерить ее здесь было решительно не из чего.
Постепенно у костра собралось всё племя. Эти люди говорили друг с другом о погоде, о том, как сделать колодец более удобным, о стирке и починке одежды, о своих мелких и серьезных болячках. И в то же время каждого из них трясло, словно одолеваемых похотью сопляков, наловчившихся подсматривать за бабами в бане. Они терпеливо ждали, когда их миски наполнятся традиционным кушаньем. Хлыстову тоже выдали миску, только стоял он с нею в стороне от других. Никакие специи не могли перебить мерзкий запах человечины, и Хлыстов старался не дышать носом. Тем не менее тяжелый дух продолжал терзать его, проникая через поры кожи.
– Плоть человека – есть добро! – провозгласил святой Ипат. – Добро божье – в человеке! Да славимся мы и наш светлый день, и разделим справедливо ниспосланное добро между собой и близкими!
Застучал черпак по краям котла. Взвился парок над мисками; заохали и забормотали, предвкушая сытость, утомленные ожиданием люди.
Еве казалось, что она очень долго приходила в себя. Сварливая и страховитая обликом бабка отпаивала ее горячим отваром. Пойло пахло веником, после каждого глотка жидкость просилась наружу, и баронесса ничего не могла с собой поделать. Бабка ругалась, обзывала ее козой драной и вертихвосткой, однако уносила кружку, чтобы через несколько минут снова подсунуть свое зелье под нос страдалице. И тошнотворный отвар помог: туман в голове растаял, тонкие и слабые ручки-ножки опять стали послушными.
…Ее поселили в пещерке, в которой хранились запасы топлива для костров. До самого свода возвышались кучи ломких пластин сухого мха, аккуратными поленницами были уложены дрова – их мужчины добывали в каньоне, где возле воды сохранились чахлые деревца и кустарники. Еве пожаловали уголок между двух поленниц; на кучу тонкого хвороста водрузили грязный пробковый матрасец – получилось роскошное для здешних мест ложе. Помимо Евы в той же пещере жили еще две молодые женщины да бабка Прасковья.
– Что со мною будет, бабушка? – спросила Ева, как только смогла говорить связно.
Похожая на ведьму старуха помогла ей присесть.
– Ничего не будет, девка, если Ипатушка не велит! – ответила она в обычной сварливой манере. – А Ипатушка не велит, потому как бабы ему неинтересны, даже такие прехорошенькие, – старуха коснулась ее порядком поредевших за годы заточения волос, –
Ева помотала головой. Она давным-давно смекнула, что в этом страшном мире коровы не водятся.
– А чем тогда тебя кормить, скажи на милость? – Бабка манерно всплеснула руками.
– Ну, я бы съела полбаночки тушенки или сухарик…
Бабка хрипло рассмеялась.
– Тушенка к нам из пустыни приходит на двух ногах! – пояснила она, вытирая выступившие на красных глазах слезки. Ева почувствовала, что покрывается холодным потом. – Просит, умоляет – примите, дескать, позвольте жить с вами, дескать, пригожусь я вам. А Ипатушка решает, кого принять, а кого… – Она вздохнула. – Впрочем, тяжело это так сразу, девка… Привыкаешь, привыкаешь, всё никак не привыкнешь. Иногда Ипатушка чужого принимает, а своего… э-эх!.. Вот двоих вас принесло, и, кажется, благоволит он к вам обоим. Стало быть, двоих наших придется под нож пускать. Благодати-то Ипатушкиной на всех не хватит, не резиновая она.
Ева закрыла лицо руками, подобрала ноги и отвернулась к стене.
– Господи! – всхлипнула она. – Не нужна мне ваша благодать! Я не хочу так… чтобы так…
– Ну-у… здесь всё Ипат решает! – сказала старуха; ее рассердило, что девчонка, которой оказали такой достойный прием, еще и выкобенивается. – Совестливая сыскалась! Хотеть или не хотеть ты могла там, красавица! А здесь будет так, как Ипатушка скажет!
Бабка Прасковья ушла, тяжело переставляя отечные ноги. На входе с ней едва не столкнулась другая обитательница «женской» пещеры: бледная и растрепанная барышня по имени Наталья. Бабка фыркнула, отставляя плечо, а Наталья пронеслась мимо. У ближайшей поленницы она остановилась. Ева насторожилась: уж очень ей не понравилось отсутствующее выражение на чумазом лице женщины, – не предвещало оно ничего хорошего. Наталья застыла, едва заметно раскачиваясь всем телом из стороны в сторону. Затем отодрала от какого-то чурбака длинную щепу и решительно всадила деревяшку себе в ладонь. Ева, зажав рот обеими руками, наблюдала за соседкой. Наталья подошла к стене и принялась размазывать пальцем кровь. На скале стали появляться слова; при этом Наталья не писала, она как будто закрашивала трафарет. «Небойся аврору она халаста», – прочла Ева. Соседка тем временем намалевала ряд звездочек и кружочков, вывела ниже: «Ночю дабра нижди за табой могутЪ прити».
– А-ага! Девочку накрыла благодать!
Ева вздрогнула, заморгала подслеповатыми глазами. За спиной Натальи появилась четвертая соседка: взбалмошная и чуть-чуть жуликоватая Ярина. Она с гордостью называла себя самой юной жительницей лагеря Ипатушки, и Ева ей верила: худая, маленькая Ярина в своей громоздкой шинели походила скорее на мальчишку, чем на молодую женщину. Ярина обняла Наталью за плечи, мягко, но уверенно оттащила ее от стены.
– Что это было? – спросила Ева.
– Уже ничего! – быстро ответила Ярина. – Благодать шибает в голову по-всякому, кралечка. Подрастешь, и сама узнаешь.
Она потянула за собой вяло трепыхающуюся соседку. На несколько секунд обе женщины скрылись с глаз Евы, а потом кто-то крякнул, и тут же послышался звук упавшего на матрац тела.
– Меня, к слову, когда накрывает, – Ярина вышла из-за поленницы, за которой скрывался «угол» Натальи, – так я на мужиков кидаюсь. Наверно, потому что неграмотная я, и писать не умею. – Она отряхнула руки, присела рядом с Евой. – Но наши мужики, если хочешь знать, – что кабаны кастрированные. Аж тошно от них! Да-а… надо было, кралечка, мне с балтийцами остаться.