Ржавые земли
Шрифт:
Первым прочувствовал на себе, каково это – жить без благодати, пустынный бродяга Филимон Черепков. Когда-то Филимон прокрался в лагерь святого Ипата в надежде выкрасть какого-нибудь больного или слабого человечка. Голод и ощущение приближающейся смерти подтолкнули одичавшего полового с «Князя Потемкина» на столь рискованный шаг. Как и следовало ожидать, у людей Ипата ушки оказались на макушке, и бродяга надолго сел на цепь. Преисполненные благодати людоеды обходились с Филимоном милосердно, кормили костями да объедками. Они терпеливо ждали, когда тощие бока бродяги мало-мальски обрастут мясом.
В
К тому часу когда молодцы подустали орудовать поленьями, в котле вскипела вода. Людоеды подняли полубесчувственного бродягу за руки и за ноги и, похихикивая, посадили в котел. От жуткой боли Филимон пришел в себя. Он заметался, разбрызгивая кипяток, заверещал, затем завыл – отчаянно и безутешно.
Вторым человеком, испытавшим отсутствие благодати, оказалась Ярина: когда наклонилась поднять связку хвороста и неожиданно ощутила на бедрах чьи-то руки. Для приличия она пару раз дернулась, затем приподнялась на носочках и по-кошачьи выгнула спинку.
– Ну, пошла Марфа за Якова! Очухались! – пробормотала Ярина, ни к кому конкретно не обращаясь.
…Ева сидела, забравшись с ногами на матрац. Баронесса слышала, что лагерь охвачен шумной суетой. Каждый раз она вздрагивала, когда снаружи раздавались крики, взрывы хохота, дребезг глиняной посуды. Скала гудела от могучих ударов. Ева понятия не имела, чем можно так сильно бить о базальтовую стену. Эта какофония не предвещала ничего доброго. Ева еще не понимала, что творится, но уже дрожала от страха. Смутная догадка о том, что воспетый Прасковьей ипатовский порядок валится в тартарары, не давала ей покоя. «Даже самый справедливый порядок не может существовать вечно; это в природе вещей, что порядок стремится превратиться в беспорядок, – она изо всех сил пыталась мыслить трезво, хотя хотелось просто расплакаться в голос. – А беспорядок – есть хаос, насилие, праздник самых низменных страстей. А хаос – это ад. Мой добрый боже! За что?..»
В пещеру вбежала бабка Прасковья. Старуха была бледная как смерть; она дышала, широко разинув рот, на морщинистом лбу блестели крупные капли. Секунду или две бабка смотрела на Еву, затем подошла к баронессе и без церемоний спихнула ее с матраца на пол.
– Ушел!.. – прошипела с обидой. – Бросил нас, грешников! Говорила же – ноги ему мыть и воду пить! А вы – что?.. Ты – что? Куда мы теперь – без него?!
Ева оторопело глядела на бабку. К счастью, та недолго предавалась истерике.
– Устала я и, кажись, прихворала, – сообщила Прасковья, мостясь на матраце баронессы. – Вздремну маленько, а ты, девка, разбуди погодя, – мне еще ужин стряпать.
Баронесса поняла, что сейчас рухнет без чувств: она увидела, что из поясницы старухи торчит потертая рукоять ножа для резки хлеба.
– Бабушка,
– Вздремну, говорю тебе, – авось полегчает… – пробубнила бабка.
Ева совершенно потеряла голову. Ей захотелось умереть на месте, раствориться в воздухе, исчезнуть… Баронессе казалось, что какая-то чудовищная ошибка прокралась в ткань мироздания. Ева переминалась с ноги на ногу и всхлипывала: беспомощная, неуверенная. Она должна что-то сделать, помочь каким-то образом Прасковье… вот только как? Может, вытащить нож и перевязать рану? Не стоять же сложа руки и смотреть, как сбрендившая старуха собирается отправиться на боковую в последний раз? Баронесса, глотая слезы, протянула трясущуюся руку. Ухватилась за такую удобную деревянную рукоять…
– А ну, забери крючья! – взвыла старуха, приподнимаясь; на ее губах выступила кровавая пена. – Сука! Потаскуха! Убирайся вон, сучья дочь! Вон!!! Или я сверну тебе шею, как курице!
Ева взвизгнула, будто рукоятка ножа превратилась в чешуйчатую голову гадюки, отдернула руку. Старуха зашипела, защелкала черными зубами, закатила глаза, – так началась ее агония. Ева снова закричала, на сей раз – глухо, обжигая дыханием ладони, которыми крепко-накрепко зажала себе рот. Попятилась, чуть не упала, обрушила поленницу дров и только после этого смогла повернуться спиной к отходящей Прасковье.
Она выскочила на террасу. На ее счастье, страсти, охватившие лагерь святого Ипата, в тот миг разгорались на нижней террасе: там добивали живучего Филимона Черепкова. Громче бродяги надрывалась разве что Ярина, но ее вопли были окрашены иными чувствами: азартом, сладострастием и исступленным ликованием. Маленькая бунтарка в водовороте страшной людоедской революции чувствовала себя, как принцесса на балу.
Тропа, что вела вдоль скалы вверх, обычно охранялась двумя вооруженными мордоворотами. Сердце на секунду замерло, когда Ева увидела, что этот путь свободен. Подъем казался весьма крутым, и не с ее слабыми ногами было пытаться его одолеть… Но другой дороги, ведущей прочь из лагеря, Ева не знала.
Ее остановило чье-то громкое бормотание. Баронесса, ахнув, метнулась под скалу. На террасу вышла, грузно ступая обутыми в валенки ногами, бабка Прасковья. Глаза старухи были закрыты, она бормотала ругательства мужским сиплым голосом и водила перед собой рукой, в которой сжимала рукоятку того самого ножа. Ева прижалась спиной к скале и затаила дыхание. Бабка ходила кругами, постепенно расширяя зону поиска. От нее веяло запахами смерти и нечистот. Прасковья настойчиво искала кого-то или что-то, тыкала ножом в пустоту, хваталась пальцами свободной руки за воздух, ругалась и клацала гнилыми зубами. Всё прекратилось, когда бабка шагнула с края террасы.
Внизу глухо грюкнуло, людоедский гам моментально окрасился новыми интонациями. Башмаки застучали по ступенчатой тропинке, соединявшей обе террасы. Ева поспешила нырнуть в темноту ближайшей пещеры.
Она бежала сквозь полумрак, она слышала, что людоеды уже переругиваются возле входа на «женскую половину». Всё дальше в глубь горы, спотыкаясь о невидимые выбоины в базальтовом полу, но не останавливаясь. Из темноты возникла белая пирамида, дальше дороги не было. Баронесса потянулась вперед, прикоснулась к пирамиде, но тут же отдернула руки: ей почудилось, что пальцы скользнули по круглым костяным лбам, по пустым глазницам и поломанным зубам. Ева наклонилась, силясь рассмотреть хоть что-нибудь…