С корабля на бал
Шрифт:
Но сейчас на табачный дым и на серый пепел прямо на зеркальной поверхности журнального столика никто не обращал внимания. В гостиной находились еще женщина в черном, с белым лицом и намертво стиснутыми, переплетенными пальцами рук, и — Катя с Сережей.
Последние двое сидели молча неподалеку от Свирского и его жены, сестры Бориса Евгеньевича — да, это была Алла Гроссман, сестра покойного банкира, — и пустыми глазами смотрели в стену. Сережа машинально вертел в пальцах… пистолет.
Кошмарное совпадение.
Это
Дорогая игрушка.
Катя первая заметила меня. Поднялась с кресла и, переставляя ноги, как заведенная кукла, подошла.
— А папины похороны послезавтра, — сказала она. И я вздрогнула, потому что сказано это было вполне обычным Катиным голосом.
— Да, я знаю. Катя… Катя, мне нужно с тобой поговорить. Ты только не волнуйся. Хорошо? Не будешь волноваться?
— А что мне волноваться? — произнесла она. — Я ничего… я не волнуюсь. Идем, Юля… в мою комнату идем.
Мы остались с Катей наедине. В ее большой, уютной комнате. Она в самом деле держалась спокойно, хотя ее губы побелели от напряжения. Не хотела расплакаться у меня на глазах.
Я приобняла ее за плечи и спросила:
— Катя… а когда папа решил, что он пойдет на этот вечер? Ведь он, насколько я знаю, никогда не ходил на твои гимназические мероприятия, хотя ты часто просила его об этом, да?
— Д-да…
— Когда ты сказала ему, что будешь читать отрывок из Шиллера?
— Я сказала… за два дня до вечера. Он не хотел идти. Я тогда сказала, что вообще уйду из дома к дяде Адаму и тете Алле… они всегда ходят к Леньке в его лицей, когда он просит.
— Ленька — это кто? Твой двоюродный брат?
— Какой он мне… брат? Он противный! Мерзкий тип! Он Сереже гадости рассказывает про свою горничную… как он ее там лапает и вообще… я про него даже говорить не хочу.
— Значит, ты сказала отцу за два дня до вечера в гимназии. А когда он согласился пойти?
— Он… да вот… только утром того дня, когда его… когда его…
Утром того самого дня. Так. Интересно. Конечно, это жестоко — травить девчонке душу, но ведь на основе ее слов можно сделать много полезных выводов.
— А кто, кроме тебя, знал, что папа идет на вечер?
Она нахмурила лобик. Напряглась. Напрасно говорят, что дети чувствительнее взрослых. В отдельных моментах они проявляют просто-таки феноменальную выдержку. Быть может, потому, что не сознают до конца трагичности происходящего.
— Кто знал? Кто знал? Ну как… Сережа знал. Юрка-охранник знал. Нет… ему папа не говорит… он сказал только перед самым выездом. Да… еще дядя Адам знал. Он приезжал за день до этого в гости. Папа ему говорил, что, может, пойдет, может, не пойдет. Или по телефону… не знаю.
Я наклонилась
— Катерина, я задам тебе один вопрос… ты только не волнуйся и постарайся мне ответить. Хорошо?
Она посмотрела на меня широко открытыми глазами и кивнула.
— Когда ты читала Шиллера, куда ты смотрела в этот момент?
— В зал…
— На папу?
— Нет, папы я не видела. Там темно было.
— Все время, пока ты читала?
Она подумала, продолжая морщить лоб, а потом замотала головой:
— Нет, не все время. Раза два там так… посветлело.
— Отсветы со сцены падали?
— Ну да.
— А папу ты в этот момент видела?
— Я все время его старалась разглядеть. Я тебя видела. Я его… его я увидела только… только когда свет снова зажегся и… — В горле девочки сухо хрипнуло, и я опять перехватила ее узенькие плечи и начала гладить по голове. У самой, против воли, комок к горлу подступил.
Она повернулась ко мне и произнесла:
— А ты, Юля… ведь ты можешь помочь… помочь найти, кто убил папу? Он всегда говорил, что от ментов… никакого толку. Ты же… у губернатора работаешь, я знаю… ты можешь помочь.
— Да, я постараюсь, — отозвалась я, и в этот момент в комнату вошел Сережа. В руках он крутил все тот же игрушечный пистолет.
Вместе с ним зашел какой-то маленький мальчишка, по виду лет девяти, но с умненьким лицом и прищуренными темно-серыми глазами, в которых светилось приглушенное любопытство. Вероятно, это был один из друзей Сережи Гроссмана, и все происходящее сильно его занимало: дети не воспринимают трагичности обстановки, они подмечают только необычность этой самой обстановки, что и привлекает их внимание.
— Ты что плачешь, Катька? — спросил он, в то время как брат Кати молчал. — Да не плачь ты, Катька… не надо плакать. А вы кто? — Он с любопытством повернулся ко мне. — Вы… это самое… с дядей Борей жили?
Надо сказать, что мальчик не страдал чрезмерной застенчивостью.
— В каком смысле — жили? — переспросила я.
Мальчик как-то странно посмотрел на меня, а потом засмеялся.
— В каком — в каком? А вот в таком! — И он сделал несколько весьма неприличных жестов.
Да, кажется, я недооценила продвинутость современной детворы.
Я не успела ответить на сомнительный вопрос мальчика. Сережа схватил того за руку, резко дернул на себя и прошипел:
— Пашка, харош тебе!
— А че? — нагло развернулся тот.
— Харош, говорю! Юля, не обращай на него внимания. Он того… немного гонит. У нас все училки от него геморятся.
— Что делают?
— Ну геморятся! Это, значит… из класса выгнали его недавно. Он там такое сделал… в биологическом классе рыбкам подсыпал карбиду, и они все передохли. Вот. А так он тихий.