С любовью, верой и отвагой
Шрифт:
Давно не получая писем от майора Станковича, Надежда скучала. Но в феврале внезапно, как голубь с пасмурного неба, пришёл от него пакет с приятным известием. Майор придумал план их встречи. Она читала длинное письмо, похожее на диспозицию боевого рейда, и восхищалась тактическими разработками Станковича. Он все предусмотрел и все определил: маршрут, время, когда они должны были съехаться вместе, населённый пункт, где это произойдёт, варианты прикрытия, маскировку, отвлекающий манёвр. Он заботился о сохранении её тайны
Надежда нашла его план вполне реальным. Тотчас она подала рапорт по команде о краткосрочном отпуске, с 9-го по 15 марта 1812 года, как просил её Станкович. Ни Подъямпольский, ни Тутолмин не возражали против отъезда корнета Александрова из полка. Время боевой учёбы ещё не пришло, а служба нижних чинов в третьем взводе была уже налажена и в особом контроле не нуждалась.
На почтовую станцию, назначенную майором для встречи, Надежда приехала раньше и в нетерпении гуляла по деревенской улице, пока за спиной не раздался знакомый голос:
— Корнет Александров! Сколько лет, сколько зим! Давно ли вы здесь и что делаете?..
На глазах у посторонних они откозыряли друг другу, обменялись рукопожатием. Его лошади, однако, нуждались в отдыхе. Им пришлось пробыть на станции ещё два часа. Они сидели за столом у самовара и разговаривали о полковых новостях. Только Надежда сильно нервничала. Почему-то ей казалось, что жена станционного смотрителя, которая подавала им чай, варенье и пироги с творогом, прислушивается к их беседе и не сводит с неё пристального взгляда.
Они выехали в полдень. Майор сам правил парой вороных, запряжённых в лёгкую кибитку. Надежда, взяв свой саквояж, села на скамью под пологом, укрыла ноги меховой полостью. Майор щёлкнул кнутом, и лошади пошли рысью. За деревней Станкович пустил их в галоп. Ехать было довольно далеко — более двадцати пяти вёрст, на хутор, принадлежавший его двоюродному брату и расположенный на реке Ясельде, в глубине белорусских лесов.
Уже смеркалось. Майор повернул на просёлок, уводящий в чащобу, затем перевёл лошадей в шаг и вскоре остановил их. Они находились на узкой дороге одни. Станкович, намотав вожжи на крюк за облучком, встал с места:
— Как ты, царица моя?
— Хорошо. — Спрятав лицо в меховой воротник зимней шинели, она смотрела на него вопросительно.
— Я приготовил для тебя кое-что. Это — женская одежда. Наверное, тебе лучше переодеться здесь, чтобы мы приехали на хутор... — он медлил, не зная, как она отнесётся к его предложению, — чтобы мы приехали женихом и невестой, а не друзьями-однополчанами. Там есть прислуга, эконом, за четыре версты по соседству — старый друг моего кузена...
Она молчала, и Станкович открыл сундук-корзину из ивовых прутьев, стоявшую за облучком в кибитке. Там, прикрытые холстом, лежали шаль, коричневое пальто, две юбки, кофточка, короткая куртка-спенсер, чепец с лентами, ботинки на высокой шнуровке.
— Чьи это вещи? — спросила Надежда.
— Моей покойной жены.
— Ты думаешь, они
— Уверен. Я люблю женщин только одной комплекции... — Он решил пошутить.
Надежда поднялась на ноги, сняла свою чёрную треугольную шляпу и положила её на облучок. Потом медленно спустила с плеч шинель, которая мягкой грудой упала к её ногам. Теперь она расстёгивала серебряные пуговицы на уланской куртке, и Станкович не сводил со своей возлюбленной восхищенного взгляда. Увидев наконец её тёмно-синюю жилетку-кирасу, он резко сдёрнул сие причудливое изделие с Надежды, скомкал его и бросил в сундук-корзину:
— Ненавижу это! Она уродует тебя. Ты в ней — совершеннейший мальчишка. А я хочу видеть женщину... Мою женщину!
В тёплой байковой рубашке она стояла перед ним и развязывала на шее чёрный галстук-платок. Не удержавшись, майор схватил Надежду в объятия и стал целовать. Жёсткие его ладони легли ей на плечи, скользнули по груди.
— Потерпи, Михаил! Ну хоть чуть-чуть потерпи... — просила она.
— Царица моя! Как же я соскучился по тебе! Думал, не доживу, не дождусь, не увижу...
Белая изразцовая печь ещё пылала жаром. В тесной, но уютной спаленке горел ночник. Похрустывали туго накрахмаленные простыни, а огромная мягкая перина под ними казалась сугробом, наметённым щедрой на снега январской метелью. Спать бы да спать после долгой дороги, после хорошо истопленной баньки, после весёлого ужина, после их уединения здесь, которое уже никто не смел нарушить, после продолжительной близости, так утомившей их обоих. Но не спалось. Надежда за годы одиночества разучилась спать вдвоём, отвыкла быть в постели вместе с мужчиной.
Как ни укладывалась она под бок своего доблестного гусара, как ни поправляла подушку, сон всё равно не шёл. Опустив босые ноги на пол, она подошла к иконе, перекрестилась, долго смотрела на строгий лик Господа Иисуса Христа, Сына Божия, еле освещённый лампадой. Начало покаянного псалма пророка Давида, царя иудейского и великого грешника, вспомнилось ей. Встав на колени перед иконой, Надежда зашептала:
— Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. В особенности омой меня от беззакония моего и от греха моего очисти меня. Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною. Тебе, Тебе единому согрешила я, и лукавое пред Твоими очами сделала, так что Ты праведен в приговоре Твоём...
Было им дано судьбой три счастливых дня. Не разлучаясь ни на минуту, провели они это время и многое в своей будущей жизни обсудили, наметили, разложили по полочкам. Станкович почти уговорил Надежду оставить военную службу. Но главным событием этого, 1812 года должна была стать их совместная поездка в Санкт-Петербург, к Ванечке. Взять одномесячный отпуск они хотели в ноябре, затем встретиться в Пинске, на полпути от Слонима, где теперь стоял Мариупольский гусарский полк, до Домбровице, где находились литовские уланы, и дальше ехать вместе.