С Петром в пути
Шрифт:
— Братцы, погибаем! — неслись со всех сторон отчаянные вскрики.
— Спасайся, немцы изменили!
— Коли шведа!
— К реке, там мост!
— Немцы побежали!
— Сдаются в плен!
Смятение нарастало. Отбивались багинетами [42] . Шведы теснили. Пурга была их союзницей. Зима была их союзницей. Закоченевшие солдаты не имели сил отбиваться. Часть из них бежала к мосту, надеясь спастись на другом берегу. Одиночные вспышки выстрелов гасли в снежной круговерти. Вскоре они умолкли: ярость битвы нарастала, и было не
42
Багинет — штык-нож, рукоятка которого вставлялась в канал ствола, не допуская стрельбы.
— А-а-а!
— Погибаю!
— Спасите!
— Нет, не возьмёшь!
— Держи, чёртов нехристь!
Шведы бились молча, лишь иногда издавая нечленораздельные выкрики вроде мычания. Король Карл был среди них. Он возбуждал их своей неустрашимостью, всем своим видом.
Герцога де Круи всё ещё окружили пять офицеров. Он бормотал:
— Я окажу королю достойный приём. Он меня не забудет. Да, господа, пойдёмте сдаваться в плен. Это будет самый разумный выход. Вы же видите: шведы побеждают. А нам надо сохранить себя для будущего. Бухала артиллерия. Чья — понять было невозможно. Скорей всего шведская. Конники Шереметева, словно обезумев, неслись к берегу Наровы. Они понукали коней. Те было заупрямились: кромка тонкого льда опоясала берег. А за нею была ледяная вода.
— А-а-ах! Тонем!
— Тонем! — рвалось из десятков уст.
Борис Петрович благополучно выбрался на другой берег. Он спасся. А сотни кавалеристов пошли ко дну.
Трагедия поражения шла к концу. Всё было неразумно в этой осаде: и её время, и расположение войск, и их разрежённость, и готовность — всё-всё! Оно было предопределено всеми обстоятельствами. Вина царя была несомненна. Он положился на своё многолюдство и на свою решимость. А всего этого было мало.
Пётр для себя казнился. Признавать свою вину было тяжко. Он вспомнил первую Азовскую кампанию, когда его вела самоуверенность, а не глубокая и всесторонняя готовность. Оказалось, того урока было недостаточно.
— Конь о четырёх ногах, и тот спотыкается, — утешал его Головин.
— Я-то не конь, а на коне езжу, — возразил Пётр. — Стало быть, плохой я наездник. Да и доверился герцогу. Не посмотрел, не вник в его диспозицию. А он солдат расставил округ крепости на семь вёрст, в двух-трёх саженях один от другого. Куда мы с тобою, Фёдор Алексеич, глядели?! Экая хреновина, прости Господи!
— Мы ещё со шведом поквитаемся, — обнадёживал его Головин.
— Знамо дело — поквитаемся! Брат Карл меня обесчестил, осрамил на весь мир. Спустить ему сего я не могу, долг чести не позволяет. Сколь бы ни длилась война, я намерен выйти из неё с победою.
— Да будет так! — торжественно произнёс Головин. — Да и не все, как донесено, праздновали ретираду: полки Преображенский, Семёновский и Лефортов стояли на смерть — оградились телегами и бились.
— Слыхал, сведался. А ведь генералы-то наши, Автамон Головин, твой родственничек, Яков Фёдорыч Долгоруков
— Положились на слово короля Карла, — прибавил Головин, — а он твоё слово на ветер пустил. У нас-то пленные шведы как блины в масле катаются.
— И впредь так будет, мы не азиатцы, вероломства не потерплю! — произнёс Пётр с твёрдостью. И добавил со вздохом: — Однако артиллерии жаль.
— Заговорил капитан бомбардирский Пётр Михайлов, — с усмешкою проговорил Головин. — Нет, государь, по мне более всего жаль престижу нашего. Швед похваляться станет: я-де самый сильный. Россия унижена.
— Я унижен, я! — вспыхнул Пётр. — А вместе со мной — вся Россия.
Впоследствии Пётр вспоминал: «Но когда сие нещастие, или, лутче сказать, великое щастие получили, тогда неволя леность отогнала и к трудолюбию и искусству день и ночь принудила».
Да, урон был велик. И не только потерею всей артиллерии, но в пленением 79 офицеров, в том числе и 10 генералов. И — потерею престижа.
Послы и дипломатические агенты доносили из европейских столиц, что шведы всяко похваляются победой и уничижительно отзываются о русских и об их царе.
Посол в Вене князь Пётр Алексеевич Голицын писал: «Главный министр граф Кауниц и говорить со мною не хочет, да и на других нельзя полагаться — они только смеются над нами...» И советовал: «Всякими способами надо домогаться получить над неприятелем победу. Сохрани Боже, ежели нынешнее лето так пройдёт. Хотя и вечный мир учиним, а вечный стыд чем загладить? Непременно нужна нашему государю хотя малая виктория, которою имя его по-прежнему во всей Европе славилось. Тогда можно и мир заключить, а теперь войску нашему и управлению войсковому только смеются».
Из Голландии посол Андрей Артамонович Матвеев писал Петру: «Шведский посол с великими ругательствами, сам ездя по министрам, не только хулит наши войска, но в самую вашу особу злословит, будто вы, испугавшись приходу короля, за два дня пошли в Москву из полков...»
Всё это было несносно. Непереносимо! И Пётр затворился для всех иных дел, кроме одного — военного. Затворился для балов, ассамблей, пиршеств. Он не знал устали, колеся по России, не разбирая ни дня, ни ночи. Он спал в возках, санях, каретах, нёсших его то в Воронеж, то в Архангельск, то в Псков... Надлежало сбирать новое войско, оснащать его оружием, артиллерией, припасом, провиантом, создавать магазейны — склады воинской амуниции.
А Карл, сочтя Россию униженной и разбитой, вознамерился учинить разгром Августа. И с этой целью повёл своё войско в Лифляндию.
Август тем временем безуспешно осаждал Ригу. Ведовство Паткуля не помогло: Рига стояла твёрдо. Саксонское войско под водительством фельдмаршала Штейнау топталось у её стен, не в силах пробить оборону. Не помогали и подкрепления, в том числе русские.
И вдруг как снег на голову под Ригой явился Карл. На глазах у саксонцев он переправился через Двину, напал на них и в завязавшейся битве разгромил их в пух и прах. Потери саксонцев были огромны, кроме того, Карл захватил всю их артиллерию и полтыщи пленных.