Сага о Рорке
Шрифт:
Если только ясноглазая девушка в словенской земле еще помнит о нем, кого она однажды спасла от ярости соплеменников.
– О чем ты думаешь? – спросил Хакан.
– О том, какая пучина человеческое сердце и как страшно должно быть тому, кто заглядывает туда.
Хакан с удивлением посмотрел на побратима.
– Что ты хочешь этим сказать? – спросил он.
– Ничего. Я принимаю твое предложение. Едем в Варбру.
II
Большая северная луна повисла над дощатыми крышами Варбру: наступила ночь полнолуния. Еще светлее стало в поселке от десятков костров, горевших повсюду, но больше на площади перед покоями конунга. Воздух наполнил аромат жареного мяса и свежесваренных пива и меда: к полуночи ожидалось большое пиршество – поминальная тризна по конунгу Харальду Большому.
Конунг умер легко, впав в
Харальд был еще жив, а в Варбру уже съехались ярлы со всего Норланда. Родичи Харальда, Инглинги, не успевали принимать гостей. В гавани Варбру стало тесно от кораблей. Прибыли вожди из Греннелага, Осланда, Раумарика, Ранрика, из более ближних мест – из Даларны, Эстеретланда, Блекинга, Асконы. Никогда еще в Варбру не собиралось одновременно столько прославленных воителей и отчаянных голов. В их шатрах день и ночь распивались крепкие напитки и шла беззастенчивая похвальба, вспыхивали драки и звучали песни, которые в опустошенном поветрием крае призывали не к печали и скорби, а к самым разнузданным и грубым земным радостям. Только опаска оскорбить хозяев, могущественных Инглингов, удерживала эти разгульные ватаги от более диких выходок.
Харальд скончался, а тут вдруг пошел новый шепот: вернулся племянник покойного конунга Хакан Серебряная рука и привез того, кто уже стал живым преданием, героем саг по всему побережью. Но молодой ярл был невесел – знаменитый гость Инглингов был недужен.
Странная хворь сразила Рорка на пути в Варбру. Не успел драккар выйти в море, как сильный жар навалился на сына Рутгера, да так, что зубы его начали стучать, будто ставни в бурю, и мучительная жажда, бесконечная и неутомимая, терзала внутренности, не давая ни секунды покоя. Хельгер, сведущий в лечебной науке, заподозрил было «черную болезнь», но лоб Рорка оставался гладким, а дыхание чистым. Тогда Хельгер подумал о яде. Мед, сваренный на травах, не прогонял недуга. Других снадобий у Хельгера на корабле не было.
Рорк находился в полузабытье. Он был безучастен ко всему и, лежа в шатре на корме корабля Хакана, укрытый лисьими и песцовыми шкурами, то приходил в полное и ясное сознание, то проваливался в кошмары. Хельгер садился рядом, слушал бессвязные речи больного, зловеще качал головой. На расспросы молодого Инглинга Хельгер отвечал только одно:
– Жизнь его в руках богов. Если боги захотят, Рорк поправится.
Корабль Хакана вошел в гавань Варбру на вечерней заре, и сотни людей увидели, как героя, одолевшего отродья Хэль, вынесли на руках его дружинники. И по странному совпадению в тот же самый момент остановилось сердце конунга Харальда. Причудливую мозаику сложили боги, соединив странным образом судьбы двух людей, один из которых отправился в золотые чертоги Валгаллы, а второй, которого люди сведущие пророчили на место первого, был болен, и норны уже приготовились обрезать нить его жизни.
Рорка положили в доме Инглингов, с ним остались Хельгер и несколько ближних дружинников. Завистливые ярлы, сославшись на боязнь заразы, не появились у ложа больного ни разу, хотя многих разбирало любопытство, многие желали бы видеть прославленного героя. Однако никто не хотел умалить своего достоинства, навестив больного героя Готеландской войны и тем самым ставя себя в положение человека, признающего чужие заслуги и чужую славу. Каждый из ярлов только себя считал первейший бойцом. Страха перед Рорком у них не было. Никто из многочисленных гостей Инглингов не видел рыцарей из Ансгрима, никто не доверял фантазиям скальдов и рассказам молодого Хакана. Ярлы почти открыто посмеивались над юным племянником покойного Харальда, которому вздумалось притащить сюда этого полудохлого чужака. Иноземца, полукровку – на совет ярлов! Лишь самые старые из собравшихся на тинг помнили Рутгера Охотника, двадцать лет назад сгинувшего в словенских землях, а молодым ярлам это имя ничего не говорило. Попивая мед, вожди говорили друг другу: «Умрет этот волчий сын или нет – дело богов. Нам нет до него никакого дела. Лишь бы он не совался в наши дела, если вдруг все-таки поправится».
А тут зашипел на угольях жир свиней и быков, поджариваемых на вертелах, забулькал в медных котлах ароматный мед и запенилось свежее пиво. Умерший Харальд ждал поминания, и в гавани уже покачивалась на волнах ладья, на которой он отправится в последнее плавание в царство героев и предков. Но перед тризной будет тинг, и достойные изберут самого достойного, как велит обычай.
Призраки
Дик, свирепый, огромный, в корке из засохшей грязи и еловой смолы, облепившей его бока непробиваемой броней, злобно хрюкающий и разбрызгивающий пену. Клыки вепря залиты кровью матери, маленькие глазки полны бешенства. Через секунду наконечник рогатины вонзится в шею дика, проникнет за ухо, туда, где сходятся мозг и хребет, поверженное чудовище захлебнется кровью – и растает во мраке, уступив место новым порождениям горячки.
Ночь, снежное поле, холод. Семь рыцарей из Ансгрима идут на него облавной цепью. Молча, спокойно, целенаправленно они берут его в кольцо. Только рыцари уже мертвы – это кошмар возвратил их к жизни. Их великолепные доспехи замараны запекшейся кровью, драгоценные одежды в темных пятнах. Они совсем близко, все семеро. Пронзенный копьем Мельц. Иссченный мечом Лех. Кайл, голова которого, почти отделенная от туловища, болтается, как шар бильбоке. Орль обращает на своего обидчика обгоревшее лицо и гневно сверкает глазами. Тут же потрясающий копьем Титмар, и Ратблат, и самый грозный из всех семерых – Черный рыцарь Эйнгард. Сладить с ним было труднее всего, много было пролито в схватке с ним пота и крови, пока тяжелый меч Рутгера не сокрушил черную кольчугу и не достиг сердце ансгримца. Теперь же Эйнгард снова восстал из ада, и усыпанный алмазами клевец блистает, как молния, рассыпает в ночь искры. И вдруг все исчезает, и остаются ночь, снежное поле, холод, оскаленные лица застывших мертвецов, и хочется кричать от ужаса, но лишь хрип вырывается из пересохших губ, беспомощный, никем не услышанный и оттого еще более страшный.
Наступает очередь других картин. Зной, белая земля, дома из тесаного камня. Невидимые на солнце языки пламени пожирают дом за домом, в смрадном дыму мечутся люди, таща пожитки. За ними гоняются норманны с обнаженными мечами. Ошалевшие лица византийских катафракторных конников, когда они поняли, что сейчас будут убиты. Он ворвался в их строй с пятью соратниками, обрубая длинные копья, круша черепа, ребра, хребты, рассекая внутренности. Три цвета сопровождали весь его сицилийский поход – синева моря, белизна камня, винно-красный цвет пролитой крови. В Готеланде он убивал ради правого дела. Ради чего он убивал на Сицилии?
Кошмары рождали неведомое чувство – страх. Пока шла война, страха не было. Бояться было невместно. Воители из Ансгрима были врагом, упоминание о котором бросало в ледяной пот самых отважных. Заслужена ли была та слава, или раздута трусами, испугавшимися вздорных пророчеств, теперь не важно. Битва состоялась, и враги повержены в прах.
Но не только враги приходят в горячечном бреду. Вот и собратья, павшие на холме у церкви в ночь Юль. Вот Браги, надменно выпятивший рыжую бороду; вот Эймунд, раскинувший руки в последнем смертельном объятии; вот Ринг с перекошенным от боли и ярости лицом; братья Горазд и Ведмежич поднимаются из покрасневшего снега и бегут, шатаясь, прямо на него, что-то бормоча на неведомом языке; вот голова Первуда, посаженная на копье, открывает рот и ворочает налитыми запекшейся кровью глазами. Павшие братья по оружию тянут к нему руки, точно обвиняя его в том, что он остался в живых, а они погибли, и обгоревшие кости их остались в чужой земле на вечные времена, до того дня, когда бога поднимут всех умерших для новой жизни.
И тут же, словно в подтверждение этого, вспыхивают языки белого пламени, пожирая призрачных воителей, испепеляющим жаром пышет от огня, и тени коробятся, исчезают в нем с беззвучным криком, разлетаются роями искр во тьме. А потом языки пламени превращаются в огненные лапы, которые тянутся к нему с жадностью, с неистовым желанием вцепиться и растерзать.
Мрак разрывается слепящими молниями, и багровые глаза Вестницы, полуженщины-полудемона, смотрят из пучины Нифльгейма на него. Движется, оживает чудовищная бездна, плодящая чудовищ, копошатся в ней порождения Пустоты. Пурпурное пламя толчками изливается из пучины, будто родовые воды из чрева роженицы, удары гигантского сердца сотрясают ее. Весь ужас миров скопился в этой бездне, но страшнее всего она, Вестница, потому что с ней связана его судьба. Никто не испытывает к нему такой ненависти, как она, полуженщина-полузверь, отражение его собственной двойственной природы, которую нельзя ни укротить, ни победить.