Сахалин
Шрифт:
В 1881 же году был замешан в убийстве дворянки Накатовой и кухарки ее Похвисневой.
– Убийства не совершал-с... но к убийству стоял довольно близко-с...
В 1883 году он ушел бродяжить. Бродяжил восемь лет, затем открылся, вернулся в Москву, получил наследство, около трех тысяч, и завел себе меблированные комнаты.
Убитая девушка жила в публичном доме его тетки, потом "вышла на волю, занималась своим делом" и жила с ним.
– Вы что же, Викторов, были ее "котом"?
– Не совсем чтобы... Как вам сказать?.. Денег я ей, конечно, не платил... Любовником-с
Три года он служил контролером тотализатора на скачках и вел игру.
– Только-с и жил-с!
– с грустной улыбкой говорит он.
– Зимой-с, так сказать, прозябал в нетопленой квартире... Часто меблированных комнат топить было нечем... А лето придет-с, скачки, - и оживаешь-с. Цельное лето в игре живешь. Берешь на скачки рублей 150 - 200, всеми мерами достаешь, - когда продуешь все вдребезги, когда 500 - 600 принесешь! Так и жил-с. В полугаре.
В Москве, где скачки летом заполняют все и вся, много людей, которые "целое лето в игре живут", а все остальное время "прозябают".
Замечательно, что в каторге, которая полна игроками, Викторов не играет. Я расспрашивал о нем:
– Не играет!.. Какой игрок!.. Иногда подойдет, когда играем, поставит семитку, - ему чтобы на сахар выиграть... Выиграет гривенник и отойдет... Да и то редко.
Я спрашивал Викторова:
– Как же это так? Такой игрок был, а здесь не играете?
– Не интересуюсь.
– А там отчего же играл?
– Говорю вам, в полугаре был. Только скачками и дышал. Потому близко стоял - и контролером был. В самой центре-с! Кругом ставят деньги, берут, в две минуты сотельные бумажки берут, - ну, и я-с! Очухаться не мог-с. Полугар. Не успел от выигрыша или проигрыша очухаться, - афиша. Завтра скачки. Обдумываешь, раздумываешь, по трактирам идешь, в трактир "Охту" с конюхами советоваться, играешь, спозаранку встаешь, на рассвете на утренние галопы бежишь. О лошадях только и думаешь, лошади и во сне снятся. Не видишь, как лето пролетает.
Таков этот болезненный, до семи лет не говоривший, в летаргическом сне лежавший, с несомненно болезненной наследственностью человек, принесший в мир столько ужаса и горя. При таких условиях рос, воспитывался и формировался этот "знаменитый убийца".
Время около Петрова дня, 29 июня, время горячее для московских игроков: в это время разыгрывается "Всероссийский Дерби". Генеральное сражение в тотализаторе.
– Шибко я в те поры в неврах был-с. Кто возьмет? На кого ставить? Один говорит - на ту, другой - на другую. Слухов не оберешься. Газеты возьмешь, никакого толку, разное пишут. Та в формы не вошла, та не готова, пишут, - ту еще работать надо. Просто голова идет кругом. Места себе не найдешь. Играть надо, а время, сами изволите знать, что за время лето для меблированных комнат? Два номера заняты, ремонт идет, расходы. А тут "Дерби". Прямо - ума решайся.
Вечером, в Петров день, Настя ночевала у Викторова. Около часа ночи они лежали в постели. "Оба выпимши", и говорили о скачках. Викторов упрашивал, чтобы она заложила еще вещей:
– Надо же играть!
Она попрекала Викторова,
– Помертвела вся... Не пикнула... Батюшки, смотрю, - в висок!.. Умерла... А вдруг очнется, кричать примется... Стою над ней... Лежит, не шелохнется... Прошло минут пять... Схватил руку: теплая... не холодеет... Очнется... Пропадешь!.. Страх меня взял-с...
Викторов схватил ножик и перерезал ей горло.
– Не знаю, убил ли... Не знаю... Нет ли... А только так резал, со страху, для верности... Сижу-с, смотрю и думаю-с: что же теперь делать-с... Тут мне корзина в глаза и кинулась... Родственнице должен был я меховые вещи высылать... Корзина, клеенка и камфара, чтобы пересыпать, были заготовлены... Только вещей я выслать не мог, - были заложены-с. По причине игры... Думал: отыграюсь, выкуплю, пошлю...
У Викторова мелькнула мысль: что сделать.
– Босиком-с на цыпочках в кухню сходил... Плаху принес, ведерко с водой... Клеенку расстелил, плаху положил и, как следует, все приготовил. Только как покойницу зашевелил, страшно сделалось... Как это их за плечики взял, приподнял, голова назад откинулась, будто живая... Горло это раскрылось, рана-с, и кровь потекла... Быдто - как в книжках читал, - как убийца до убитого дотронется, у того из ран кровь потечет... Страшно-с... Бросил... Водки выпил, - не берет... Еще водки выпил, еще... Повеселее стало. Поднял я их, на пол тихонько опустил.
Викторов, говоря об убитой, говорит "они", "покойница", с каким-то почтением, в котором сквозит страх перед "ней": "она" и до сих пор ему снится. Соседи по нарам жалуются, что Викторов вдруг по ночам вскакивает и "орет благим матом":
– Белый весь, трясется... Все "его-то" приставляется!
– Положил покойницу на плашку и начал им руки, ноги обрезывать косарем... Косарь острый. Мясо-то режу, а до кости дойдет, - ударю потихонько, чтобы хряск не больно слышно было... В другом конце коридора все же жильцы жили...
Странная игра случая: жильцами Викторова были некие Г., отец и сын, служившие... сыщиками в московской сыскной полиции.
– Чтоб хряску не было, - все по суставчикам, по суставчикам... Косарь иступился, - ножницами жилы перерезал... Щеки им вырезал, чтоб узнать нельзя было...
– Пил водку в это время?
– Куда ж! Ручищи все в крови. Да и не до того было. Только одна мысль в голове была: "Потише! Потише!" Так и казалось, что вот-вот сзади подходят и за плечи берут... Даже руки чувствовал... Дух замрет... Стою на коленках, чувствую, за плечи держат, а глаза поднять боюсь, - зеркало насупротив было, - взглянуть... И назад повернуться страшно... Отдыхаешься, в зеркало взглянешь, - никого сзади... И дальше... Из белья тоже меточки вырезал... К утру кончил... Все в корзину поклал, камфарой густо-густо пересыпал, клеенкой увернул, туда же и плашку положил, косарь в ведерке вымыл, где с клеенки на пол кровь протекла, замыл, и воду из ведерка в раковину пошел, вылил. Прихожу назад, - ничего, только камфарой шибко пахнет.