Сальватор
Шрифт:
Так Людовик и провел время в размышлениях с самим собой, которые мы подслушали и которые так гармонируют с нашими размышлениями, до тех пор, пока Рождественская Роза не открыла глаза и не взглянула на него.
Лицо Людовика покрылось румянцем, словно его застали за каким-то дурным поступком. Он чувствовал, что должен был что-то сказать девушке, но язык его не слушался.
– Вы хорошо поспали, Роза? – спросил он.
– «Вы»? – повторила девочка. – Вы сказали мне «вы», мсье Людовик?
Людовик потупился.
– Но почему вы сказали мне «вы»? – продолжала девочка, привыкшая, что все считали ее ребенком и обращались к ней на «ты».
Затем, как бы спрашивая у самой себя, пробормотала:
– Я чем-то вызвала ваше неудовольствие?
– Вы, милое дитя? – воскликнул Людовик, и глаза его наполнились слезами.
– Опять – «вы», – повторила еще раз Рождественская Роза. – Но почему же это вы больше не желаете обращаться со мной на «ты», мсье Людовик?
Людовик смотрел на нее и молчал.
– Мне кажется, что когда ко мне не обращаются на «ты», то на меня сердятся, – продолжала Рождественская Роза. – Вы на меня сердитесь?
– Нет, клянусь вам, нет! – воскликнул Людовик.
– И снова это «вы»! Уверена, что я вас чем-то огорчила, а вы не желаете сказать, чем именно.
– О, нет, ничем абсолютно, дорогая Розочка!
– Ну, уже лучше. Продолжайте.
Людовик постарался сделать свое лицо чуть более серьезным.
– Послушайте, милое дитя, – произнес он.
Услышав слово «послушайте», Рождественская Роза состроила прелестную гримаску, чувствуя, что это слово ввело ее в некое неудобство, причины которого она не смогла бы выразить.
А Людовик продолжал:
– Вы больше уже не ребенок, Роза…
– Я? – удивленно прервала его девушка.
– Или вы перестанете им быть через несколько месяцев, – снова произнес Людовик. – Через несколько месяцев вы станете взрослым человеком, к которому все должны будут относиться с уважением. Так вот, Роза, приличия не позволяют, чтобы молодой человек моего возраста разговаривал с вами так фамильярно, как я обычно с вами разговариваю.
Девочка взглянула на Людовика так наивно и одновременно выразительно, что тот был вынужден опустить глаза.
Этот девичий взгляд ясно вопрошал: «Допускаю, что у вас действительно есть причина не обращаться ко мне больше на «ты». Но действительно ли это та причина, о которой вы говорите? Я в этом сомневаюсь».
Людовик прекрасно понял этот взгляд Рождественской Розы. Понял так хорошо, что снова потупил голову, думая о том, что попадет в крайне неловкое положение, если Рождественская Роза потребует более доходчивых объяснений по поводу изменения формы их отношений.
Но и она, увидев, как он опустил взгляд, почувствовала в сердце что-то новое и незнакомое. Сердце ее сжалось, но сжалось мягко и счастливо.
И тут случилась непонятная штука: произнеся про себя те слова, которые она хотела произнести вслух, Рождественская Роза заметила, что в то время, как Людовик, всегда говоривший ей «ты», перестал вдруг это делать, она, всегда вслух говорившая ему «вы», сказала ему про себя «ты». Это открытие заставило Рождественскую Розу замолчать, задрожать и покраснеть.
Она откинулась на подушку и натянула на глаза один из тех кусочков марли, которые составляли один из самых живописных ее нарядов.
Людовика это очень обеспокоило.
– Я ее огорчил, – подумал он, – и теперь она плачет.
Он встал и с огромной нежностью, которую не поняла эта невинная девочка, подошел к кровати, наклонился над подушкой и нежно произнес:
– Роза, дорогая моя Роза!
На этот голос, проникший в глубину сердца ребенка, она так живо обернулась, что ее прерывистое дыхание смешалось с дыханием Людовика.
Тот попытался было поднять голову, но тут Рождественская Роза, сама не отдавая отчета в том, что делает, инстинктивным движением обхватила обеими руками шею Людовика. Поцеловав молодого человека в горячие губы, она прошептала, как бы отвечая на его слова «Роза, дорогая моя Роза!»:
– Людовик, дорогой мой Людовик!
Затем они оба вскрикнули. Рождественская Роза оттолкнула молодого человека, а тот резко отступил назад.
В этот момент открылась дверь комнаты.
Появился Баболен, крича:
– Слушай, Рождественская Роза, Бабилас убежал из дома, но Броканта его настигла, и теперь ему достанется по первое число!
И тут послышались долетевшие до антресолей Рождественской Розы жалобные крики Бабиласа. Они подтверждали старую пословицу «Кто крепко любит, крепко наказывает!».
Глава LI
Командор Триптолем де Мелун, камердинер короля
В тот же самый день спустя примерно три четверти часа после того, как господин Жакаль и Жибасье расстались на углу улицы Вьей-Эстрапад и Жибасье отправился за Карамель к Барбет, а господин Жакаль уселся в свою карету, достопочтенный господин Жерар, сидя в своем замке Ванвр, был занят чтением газет, в комнату вошел тот же самый лакей, который в момент, когда хозяин его был при смерти, отправился за священником в Ба-Медон и привез с собой брата Доминика. Вошедший в комнату лакей был встречен грубыми словами хозяина: «В чем дело? Почему вы беспокоите меня? Опять какой-нибудь попрошайка?» На что лакей объявил самым торжественным тоном:
– Его Превосходительство командор Триптолем де Мелун, камердинер короля!
Эти слова произвели удивительное действие.
Господин Жерар покраснел от гордости, быстро поднялся, бросил взгляд в коридор, стараясь увидеть издали ту знаменитую личность, о визите которой было объявлено с таким воодушевлением.
И в полумраке коридора он действительно увидел человека высокого роста, худощавого телосложения с белыми волосами, или скорее в завитом парике, в коротких брюках, со шпагой на боку, одетого на французский манер с выпущенным кружевным жабо и с маленьким крестиком в петличке.