Сальватор
Шрифт:
– Что только?
– Только постарайтесь не умирать. Ибо в случае, если вы умрете, аббат Доминик решит, что свободен от обещания и больше ни за что не несет ответственности.
– А пока?..
– Спите спокойно, мсье Жерар, если можете.
Тон этих слов заставил вздрогнуть честнейшего господина Жерара. Когда господин Жакаль сел в карету, он пробормотал:
– Честное слово, этот человек – величайший на свете мерзавец. Если бы я верил в людскую справедливость, я бы его убил на месте!
Затем он вздохнул и добавил:
– Бедняга аббат! Вот кого надо пожалеть. Что же касается его папаши, то этот старый маньяк никому в мире не нужен. Пусть с ним будет, что будет.
– Куда ехать, мсье? – спросил лакей, закрывая дверцу кареты.
– В отель!
– Может быть, вы предпочитаете проехать через ту или иную заставу, по той или другой улице?
– Действительно! Возвращайтесь-ка через заставу Вожирар и езжайте потом по улице Офер. Сегодня хорошая погода. Мне надо убедиться: на месте ли этот нищий Сальватор. Не знаю почему, но чувствую, что этот насмешник задаст вам еще перцу в деле Сарранти. Трогай!
И карета умчалась.
Глава LIV
Метаморфозы любви
Давайте на некоторое время оставим в стороне всю ту часть нашего повествования, которая относится к Жюстену, Мине, генералу Батару, Доминику, господину Сарранти, господину Жакалю и господину Жерару, и, круто развернувшись, войдем в мастерскую того могиканина от искусства, который известен нам под именем Петрюса.
Прошел уже день или два после визита господина Жакаля к господину Жерару. Сами понимаете, мы не можем рассказывать читателю с точностью до одного дня: мы просто выдерживаем хронологию развития событий.
Была половина одиннадцатого утра. В мастерской находились Петрюс, Людовик и Жан Робер: Петрюс сидел в глубоком кресле, Людовик в кресле в стиле Рубенса, а Жан Робер погрузился в огромное вольтеровское кресло. Рядом с каждым из них стояла уже наполовину выпитая чашка чая. А находившийся посреди мастерской стол с еще не убранной посудой говорил о том, что чай они принимали после плотного завтрака.
Лежавшие на полу справа от Жана Робера страницы рукописи с неровными строками – что означало, что это были стихи, – показывали, что поэт недавно закончил чтение своей пятиактовой драмы и при этом бросал после прочтения листы рядом с собой. Последний акт был прочитан минут десять тому назад.
Драма из пяти актов называлась «Гвельфы и Гиббелины».
Прежде чем прочесть свое произведение директору театра «Порт-Сен-Мартен», в которой он надеялся поставить эту драму в стихах, Жан Робер прочел его своим друзьям.
Людовику и Петрюсу пьеса очень понравилась. Обладая артистической душой, оба они с глубоким интересом прослушали историю этого хмурого молодого Данте, который, научившись владеть шпагой раньше, чем пером, нарисовал великолепную картину борьбы в искусстве, в любви и в войне. Будучи влюблены, они выслушали эту историю влюбленного своими сердцами. Людовик в это время думал о своей только что распускающейся любви, а Петрюс вдыхал аромат своей любви в полном ее расцвете.
В ушах их продолжал еще звучать нежный голосок Беатриче, и все трое, по-дружески обнявшись, сели и погрузились в задумчивость. Жан Робер думал о Беатриче де Моранд, Петрюс о Беатриче де Ламот-Удан, а Людовик – о Беатриче Рождественской Розе.
Беатриче была для них не женщиной, а звездой.
Великие и сильные произведения характерны тем, что заставляют мечтать великие и сильные души. Вся разница лишь в том, что одних эти произведения заставляют мечтать о прошлом, других о настоящем, а третьих – о будущем.
Молчание нарушил Жан Робер.
– Прежде всего, – сказал он, – позвольте поблагодарить вас за все те добрые слова, которые вы только что мне высказали. Не знаю, Петрюс, является ли для тебя картина тем же самым, чем для меня драма. Но когда у меня вырисовывается сюжет, когда состыковываются сцены, когда в голове у меня выстраивается вереница актов, какой бы друг ни сказал мне, что моя драма плоха, я не поверю ни единому его слову. Когда драма готова, когда я потратил три месяца на ее сочинение и месяц на написание, друзья должны сказать мне, что она хороша, и тогда я поверю в это.
– Да, – сказал на это Петрюс, – для меня мои картины то же самое, что для тебя твои драмы. Когда полотно чистое, оно может принадлежать кисти Рафаэля, Рубенса, Ван Дейка, Мурильо, Веласкеса. Когда же оно покрыто красками, это – Петрюс. То есть та кроха, которую сам автор оценивает весьма посредственно. Что тут поделаешь, дорогой мой, в этом-то вся разница между идеалом и реальностью!
– Что касается меня, – произнес Людовик, – то самое замечательное в твоей драме – это образ Беатриче.
– Вот как! – с улыбкой произнес Жан Робер.
– Сколько же ей лет? Мне думается, что она еще ребенок.
– У меня ей четырнадцать лет. Хотя история гласит, что она умерла в десятилетнем возрасте.
– История глупа, – сказал Людовик, – и на сей раз она солгала, как, впрочем, и всегда: не мог десятилетний ребенок оставить такого яркого следа в сердце Данте. Я согласен с тобой, Жан Робер: Беатриче должно было быть не менее четырнадцати лет.
Это возраст Джульетты, тот самый возраст, в котором начинают любить, возраст, в котором можно стать любимой.
– Дорогой мой Людовик, – сказал Жан Робер. – Хочешь, я скажу тебе одну вещь?
– Что именно? – спросил Людовик.
– Я надеялся, что тебя, человека положительного, человека ученого, материалиста по натуре, поразит в моей драме больше всего описание Италии XIII века, описание нравов, политики флорентийского государства. Но оказалось, что не тут-то было! Тебя вдруг более всего заинтересовала любовь Данте к ребенку. И ты вдруг следишь за развитием этой любви и за влиянием ее на жизнь моего героя. Ты внезапно заинтересовался катастрофой, которая отнимает Беатриче у Данте. Я перестаю тебя узнавать, Людовик! Уж не влюбился ли ты случайно?