Сальватор
Шрифт:
– Дядя, – с гордостью сказал Петрюс. – Поскольку я вас ни о чем не прошу…
– Черт возьми! Меня больше всего и беспокоит то, что ты ничего не просишь. Ведь поскольку ты не просишь ничего ни у своей любовницы, ни у меня, а сам тратишь по тридцать – сорок тысяч в год, это означает, что ты клянчишь деньги у своего отца-пирата.
– Да. И должен вам сказать, дорогой дядюшка, что мой отец-пират не только не отказывает мне в том, что я у него прошу, но и обходится без нравоучений.
– И ты предлагаешь мне последовать его примеру? Ладно, я постараюсь быть не противнее его. Но я должен прежде всего сказать тебе, почему я был в плохом настроении, когда вошел сюда, и почему вначале я говорил с тобой несколько резко.
– Я не требую от вас никаких объяснений.
– Но объясниться я должен. Поскольку ты прав: коль ты ни о чем меня не просишь…
– Кроме вашей дружбы, дядя.
– Так вот, для того, чтобы мы остались друзьями, я тем более должен объяснить вам причины моего дурного настроения.
– Слушаю вас, дядя.
– Знаешь ли ты?.. Да вообще-то тебе и знать ни к чему… Я сейчас расскажу тебе одну историю. Назовем ее героя ***. Послушай и пойми причину моего плохого настроения. Некий рабочий тридцать лет тому назад пришел пешком из Лиона в Париж, без гроша в кармане, без чулок и без рубахи. Проживя в нищете и терпении целых пять лет, он стал начальником полиции с жалованьем в три тысячи франков. Он богат, не так ли? Человек, который пришел в Париж без ботинок, а теперь имеет три тысячи ливров ренты – богатый человек. Ибо тот человек богат, который благодаря работе свободен от страстей, от потребностей, от капризов своего темперамента или своего воображения. Но только после двух лет его пребывания в Париже жена подарила ему сына, а затем она умерла.
«Что же я должен сделать из сына?» – задумался отец, когда ребенку исполнилось пятнадцать лет.
Само собой разумеется, что ему и на секунду в голову не пришла мысль сделать ребенка тем, чем он был сам. А именно рабочим. Кроме того, вы знаете, что меня в высоких кругах обвиняют в том, что я якобинец, и должен признаться, что эта отцовская гордость, которая стремится вырастить сына так, чтобы он добился большего, чем отец, была одной из идей революции 1789 года и что, если бы революция только такими идеями и ограничилась, я не стал бы на нее сердиться… Итак, этот отец сказал сам себе:
«Я всю жизнь проливал пот и кровь, я страдал, как самый последний бедняк. И не следует, чтобы мой сын страдал, как я. Из трех тысяч франков моего жалованья я выделю половину на его обучение. Затем, когда он закончит учебу, он станет тем, кем захочет: адвокатом, врачом, художником. Какая разница, кем он станет, лишь бы стал кем-нибудь».
И он устроил молодого человека в один из самых лучших пансионов Парижа. Отец жил на оставшиеся полторы тысячи в год… Нет, на тысячу! Потому что, сам понимаешь, надо было давать сыну еще пятьсот франков на карманные расходы… Ты слушаешь меня, Петрюс?
– Очень внимательно, дорогой дядюшка, хотя и не понимаю, куда вы клоните.
– Сейчас узнаешь. Но прошу тебя внимательно следить за моим рассказом.
Граф достал из кармана табакерку, а Петрюс приготовился не потерять ни единого слова из того, что собрался сказать ему дядя, как до этого он не упустил ни слова из предыдущего рассказа.
Глава LVI
В которой доказывается, что между продавцами нот и продавцами картин гораздо больше общего, чем это принято считать
Граф Эрбель с наслаждением втянул в себя понюшку табака, стряхнул с жабо его крошки и продолжал:
– Итак, ребенка приняли в один из лучших парижских коллежей, где, помимо положенного для коллежей уровня образования, он стал заниматься с учителем английского языка, с учителем немецкого языка, с учителем музыки. Таким образом, его обучение стало стоить уже не две тысячи франков, а две с половиной. Отец его жил на пятьсот франков в год. Но что такое была для него физическая пища? Главное, что его сын получал в достаточном количестве пищи духовной!
Молодой человек учился довольно неплохо. И его отец получал в качестве возмещения за свои жертвы похвалы от учителей за прилежание, хорошее поведение и успехи сына.
В восемнадцать лет он был выпущен из коллежа, зная немного греческий, немного латинский, немного немецкий и немного английский языки. Заметь, что знал он их поверхностно, а это очень малая компенсация за те пятнадцать тысяч франков, которые отец потратил на его обучение. Но следует отметить, что он достиг больших успехов в игре на пианино. И когда отец спросил его, кем он хочет стать, молодой человек смело и без колебаний ответил: «Музыкантом!»
Отец не очень хорошо понимал, что такое быть музыкантом. В его представлении быть артистом значило давать на открытом воздухе концерты, играя на виолончели, на арфе или на скрипке. Но для него это было не так важно: сын решил стать музыкантом, и у него было право выбирать то, что ему по душе.
У молодого человека спросили, у кого он хотел бы продолжить свое музыкальное образование. И он назвал самого известного пианиста своего времени.
С большим трудом удалось уговорить маэстро давать молодому человеку три урока в неделю по десять франков за урок. Это составило двенадцать уроков в месяц, или сто двадцать франков.
Разница между тысячью четырьмястами франков в год и двумя тысячами пятьюстами франков была бы не столь уж большой, если бы можно было сэкономить что-то на пансионе бедного ребенка. Но что он мог сделать, имея тысячу сто шестьдесят франков!
К счастью, в это время отцу увеличили содержание на шестьсот франков. Он этому очень был рад: это давало сыну пенсион в тысячу семьсот пятьдесят франков. А сам отец и до этого жил на пятьсот франков, значит, сможет прожить и еще!
Но надо было покупать пианино. Учиться можно было только на пианино работы Эрара. Маэстро-пианист переговорил со знаменитым мастером, и цена пианино с четырех тысяч франков была снижена до двух тысяч шестисот франков. Кроме того, было получено разрешение расплатиться за инструмент в течение двух лет. Сошлись на том, что ученик из тысячи семисот франков будет ежемесячно вносить по сотне франков.
Через пару лет ученик достиг некоторого уровня. Но так не считали его соседи, которые, будучи, как всегда, несправедливыми по отношению к видимым или слышимым успехам, утверждали, что молодой исполнитель был весьма слаб, поскольку никак не мог сразу же преодолеть трудные музыкальные пассажи, которыми он их потчевал с утра до вечера. Соседи пианиста всегда несправедливы, но молодого человека их несправедливость ничуть не беспокоила. Он упорно играл этюды Беллини и вариации из «Робин Гуда» Моцарта, «Вольного стрелка» Вебера и «Семирамиды» Россини.