Сальватор
Шрифт:
Людовик густо покраснел.
– Ага! Честное слово, влюбился! – воскликнул Петрюс. – Ты только посмотри на него!
Людовик рассмеялся.
– И что с того? – сказал он. – Когда я влюблюсь, кто из вас сможет меня в этом упрекнуть?
– Только не я, – сказал Петрюс. – Я поступлю совсем наоборот.
– И уж, во всяком случае, не я! – сказал Жан Робер.
– Но при этом я скажу тебе лишь одно, дорогой мой Людовик, – снова заговорил Петрюс, – нехорошо иметь тайны от людей, которые тебе доверяют абсолютно во всем.
– О, боже! – сказал Людовик. – Если тут и есть какая-то тайна, то я едва-едва открыл ее для самого себя. Как же я могу рассказать об этом кому-то еще?
– Что ж, в добрый час! Это тебя извиняет, – сказал Петрюс.
– Да к тому же, возможно, он влюблен в кого-то, чье имя назвать не может, – добавил Жан Робер.
– Нам? – произнес Петрюс. – Сказать нам имя своей любимой – значит не сказать об этом никому на свете.
– Дело еще в том, – сказал Людовик, – что, клянусь, я пока не достаточно разобрался в том, люблю ли эту особу как сестру или как женщину.
– Что ж! – воскликнул Жан Робер. – Именно так начинается всякая большая страсть.
– Ладно, – сказал Петрюс, – признайся нам, что ты просто безумно влюблен.
– Возможно и так, – ответил Людовик. – И особенно теперь, когда твоя живопись, Петрюс, открыла мне глаза, а твои стихи, Жан Робер, обострили мне слух, я не удивлюсь, если завтра я вдруг возьмусь за кисть для того, чтобы попытаться нарисовать ее портрет, или за перо, чтобы написать ей мадригал. О, господи! Эта вечная история любви! Сначала ее принимают за какую-то сказку, за легенду, за роман, и все так продолжается до тех пор, пока не прочтешь ее сам глазами влюбленного. Что же такое философия? Что такое искусство? Что такое наука? В сопоставлении с любовью наука, философия, искусство – всего лишь формы чего-то прекрасного, подлинного, великого. Но самое прекрасное, подлинное, великое – это любовь!
– Что ж, в добрый час! – сказал Жан Робер. – Когда человек влюбляется, он именно так и должен думать.
– А можно ли узнать, – спросил Петрюс, – какой луч солнца преобразил себя из куколки в прекрасного мотылька?
– О, вы это, несомненно, узнаете, друзья мои. Но имя ее, образ, она сама еще пока останутся глубоко спрятанными в тайниках моего сердца. О, боже, успокойтесь же вы наконец. Настанет время, и моя тайна сама постучится в ваши сердца и попросит приютить ее.
Оба приятеля с улыбкой протянули руки Людовику.
Потом Жан Робер нагнулся, собрал листы своей пятиактовой драмы и свернул их в трубку.
В этот самый момент на пороге появился слуга Петрюса и доложил, что внизу ожидает генерал Эрбель.
– Пусть мой дорогой дядюшка поскорее идет сюда! – крикнул Петрюс, устремляясь к двери.
– Господин граф, – сказал слуга, – отправился на конюшню, сказав, что не желает беспокоить мсье…
– Петрюса… – в один голос закончили оба приятеля художника. Взяв шляпы, они уже собрались уходить.
– Нет-нет, – сказал Петрюс. – Мой дядя очень любит молодежь, а вас двоих особенно.
– Возможно, – сказал Людовик, – и я ему за это очень признателен. Но теперь уже половина двенадцатого, а в полдень Жан Робер должен читать свою пьесу в театре «Порт-Сен-Мартен».
– С Жаном Робером понятно, – сказал Петрюс. – Но тебе-то нет никакой необходимости уходить так рано.
– Я приношу тебе тысячу извинений, дорогой друг. Твоя мастерская очаровательна. Она просторна, она уютна, в ней легко дышится для тех, кто влюблен уже целых шесть месяцев или год, но для человека, который влюблен всего лишь три дня, она кажется необитаемой. А посему прощай, дорогой друг! Пойду прогуляюсь в лесу, пока там нет волков!
– Пойдем, Купидон, – сказал Жан Робер, беря Людовика под руку.
– До свидания, дорогие мои! – сказал Петрюс с некоторым оттенком грусти в голосе.
– Что с тобой? – спросил Жан Робер, который был менее Людовика занят своими мыслями и поэтому уловил эту грусть приятеля.
– Со мной?.. Ничего.
– Да нет же! Что-то случилось?
– По крайней мере ничего хорошего.
– Ну-ка расскажи.
– Что я могу тебе сказать? Когда объявили о визите дяди, мне показалось, что в воздухе появилось что-то тревожное. Он так редко приходит меня навестить, что при каждом его появлении у меня возникает чувство какого-то беспокойства.
– Черт возьми! – произнес Людовик. – Коли так, я остаюсь, чтобы послужить тебе громоотводом.
– Не стоит… Мне служит громоотводом, дорогой друг, та любовь, которую испытывает ко мне мой дядюшка. Страхи мои глупы, а предчувствия не имеют оснований.
– В таком случае, до вечера. В крайнем случае увидимся завтра, – сказал Людовик.
– А со мной ты увидишься, возможно, еще раньше: я зайду, чтобы сообщить тебе результаты слушания пьесы.
Молодые люди попрощались с Петрюсом. Спустившись вниз, Жан Робер сел в свое тильбюри и предложил Людовику подбросить его в любое место. Но молодой врач отказался, сославшись на то, что ему надо было размять ноги.
И пока Жан Робер катил по площади Обсерватории, Людовик прошел по бульварам до заставы Ада и, продолжая оставаться в задумчивости, углубился в лес Верьер, где мы и оставим его в одиночестве, поскольку нам кажется, что он особенно нуждается в этом. Да к тому же нас ждут Петрюс и его дядюшка.
Генерал Эрбель очень редко заходил к племяннику. Но следует отдать ему должное, что всякий раз, когда он его навещал, то читал ему нравоучения, чаще всего иронически.
В последний раз генерал навестил племянника месяца четыре, а то и пять тому назад. То есть не был у него примерно с того времени, когда в жизни Петрюса произошла огромная перемена. А посему, войдя к племяннику, он сначала удивился, а потом и поразился.
Когда он был здесь в последний раз, дом продолжал еще оставаться тем же, каким был и в первое посещение. Другими словами, это был чистенький домик с мощеным двориком, украшенным лежавшей посредине кучей навоза для услады пяти-шести кур и петуха, который, стоя на самой вершине, приветствовал генерала самой пронзительной из своих песен, и клеткой для кроликов, кормившихся остатками салата и капусты со столов всех жильцов, которые были рады отдать излишки пищи этим животным, появлявшимся в праздничные дни в качестве вкусного жаркого на столе привратницы.