Сальватор
Шрифт:
В газете своей он энергично поддерживал, восхвалял и защищал закон, направленный против свободы печати. В следующем же номере журнала он приводил речь Руайе-Коллара, в которой можно было прочесть следующие красноречивые и насмешливые строки:
«Вторжение это направлено не только против свободы печати, но и против всех человеческих свобод: политических и гражданских, что особенно вредно и страшно. В подтексте закона прослеживается, к большому нашему удовольствию, неосторожная мысль о том, что следует оставить свободного и умного человека одного среди мироздания. Именно в этом и заключается
Заходила ли речь об экспроприациях, о насильственных и тиранических мерах, о мошенничестве правительства, направленных на разорение какого-либо приносящего пользу предприятия, журнал яростно выступал против произвола и обрушивался на аморальную сторону тех мер, которые газета защищала с таким упорством.
Не раз господин Рапт горделиво откладывал в сторону перо, которое нападало в газете, защищало то же самое в журнале, и поздравлял себя с тем, что имеет такую гибкость таланта и ума, которые позволяют ему приводить столь замечательные доводы в пользу столь противоположных мнений.
Таким был полковник Рапт во все времена, а особенно накануне выборов.
Сразу же после своего возвращения он отправился к королю с отчетом о результатах проведенных им переговоров. Король, восхищенный ловкостью и мудростью, с которой полковник выполнил свою миссию, намекнул ему на возможность получить в скором будущем министерский портфель.
На бульвар Инвалидов граф Рапт вернулся очарованным своим визитом в Тюильри.
И немедленно засел за написание предвыборного манифеста, содержание которого затруднился бы объяснить самый опытный специалист в области дипломатии.
Потому что трудно было найти другой манифест более расплывчатый, более претенциозный, более двусмысленный, чем этот его манифест. Им был доволен король, удовлетворены конгреганисты и приятно удивлены сторонники оппозиции.
Кроме того, наши читатели сами смогут оценить этот шедевр политической трескотни, если они пожелают присутствовать при различных сценах, которые разыгрывал этот комедиант перед некоторыми своими избирателями.
Театром этих сцен служит рабочий кабинет господина Рапта, посреди которого за столом, покрытым зеленым сукном и заваленным бумагами, восседает сам полковник. Справа от входа у окна стоит еще один стол, за которым сидит секретарь будущего депутата господин Бордье.
Коротко о господине Бордье.
Это человек лет тридцати пяти, худой, бледный с глубоко посаженными, как у Базиля, глазами. Это его физический портрет.
С точки зрения морали – это те же самые лицемерие, хитрость и злоба, как у Тартюфа.
Господин Рапт, подобно Диогену, очень долго искал. Не для того, чтобы найти какого-нибудь человека, а для того, чтобы найти именно такого человека.
И наконец нашел: везет же некоторым.
Три часа пополудни. Именно в это время мы поднимаем занавес, чтобы читатели увидели на сцене этих двух персонажей, один из которых нашим читателям уже достаточно хорошо знаком, а другой столь незначителен, что мы просим читателей
С самого утра господин Рапт занят приемом избирателей. В 1848 году кандидат идет к избирателям. Двадцать же лет до этого избиратели сами приходили к своему кандидату.
Лицо господина Рапта покрыто потом. У него такой усталый вид, как у актера, который только что отыграл пятнадцать сцен в драме.
– Много ли осталось людей в приемной, Бордье? – с тоской спрашивает он у секретаря.
– Не знаю, господин граф, но сейчас посмотрю, – отвечает тот.
И приоткрывает дверь.
– По меньшей мере человек двадцать, – говорит он почти с такой же тоской, как и его хозяин.
– У меня уже не хватает терпения выслушивать весь этот бред! – говорит полковник, вытирая лоб. – С ума можно сойти! Честное слово, у меня больше нет ни малейшего желания принимать кого-либо еще!
– Мужайтесь, господин граф! – томно говорит секретарь. – Сами понимаете, что там сидят избиратели, у которых есть по двадцать пять, по тридцать и даже по сорок голосов!
– А вы уверены, Бордье, что среди них нет подставных лиц или мошенников? Заметьте, не было еще ни одного, кто, пообещав проголосовать за меня, не приставил бы мне к груди пистолет. Другими словами, нет ни одного, кто не попросил бы от меня что-нибудь для себя лично или для своих близких!
– Надеюсь, что не сегодня господин граф начал понимать смысл бескорыстности рода человеческого? – сказал Бордье точно так же, как Лоран ответил бы Тартюфу или Базен Арамису.
– Слушайте, Бордье, а вы знаете этих избирателей? – говорит граф, делая усилие.
– Большинство из них знаю, господин граф. Во всяком случае, на каждого из них у меня есть заметки.
– Тогда продолжим. Позвоните Батисту.
Бордье звонит. Появляется слуга.
– Кто следующий, Батист? – спрашивает секретарь.
– Мсье Морен.
– Подождите.
И секретарь вполголоса зачитывает сведения, которые он собрал о господине Морене.
«Господин Морен, оптовый торговец сукном. У него в Лувье фабрика. Человек весьма влиятельный, лично имеет от восемнадцати до двадцати голосов. Характер слабый. Выступал сначала под красным, затем под трехцветным и наконец под белым флагом. Готов, в зависимости от личной выгоды, поддерживать любой цвет радуги. Имеет сына, парня непослушного, неблагодарного и ни на что не пригодного, который уже начал проматывать его состояние. Несколько дней тому назад он обратился к господину графу с письменной просьбой куда-нибудь пристроить сына».
– Это все, Бордье?
– Да, господин граф.
– Который из Моренов сидит в приемной, Батист?
– Молодой человек лет двадцати восьми – тридцати.
– Значит, это сын.
– Он пришел за ответом на письмо папаши, – тонко подмечает Бордье.
– Пригласите его, – говорит с отчаянием граф Рапт.
Батист открывает дверь и произносит имя господина Морена.
В кабинет графа Рапта входит развалочкой, не дав слуге возможности до конца произнести свое имя, молодой человек эдак двадцати восьми – тридцати.