Сальватор
Шрифт:
Кое-кто выкрикивал антиправительственные лозунги, но таких было немного. Протестовали в основном молчанием, а не криками. Спокойствие было более величественным, чем буря.
Вдруг какой-то человек выкрикнул из толпы:
— Покупайте ракеты и петарды, господа! Отпразднуем результаты выборов!
И все стали их покупать.
Сначала посматривали на них с опаской, не собираясь зажигать. Потом какой-то уличный мальчишка подошел к почтенному горожанину и, будто шутя, подбросил подожженный трут в тот самый карман, куда господин только что опустил пакет с петардами.
Петарды загорелись — раздался взрыв.
Это послужило сигналом.
С этой минуты со всех сторон затрещали петарды; тысячи ракет, будто падающие звезды, прочертили вечернее небо.
Буржуа в большинстве своем хотели разойтись. Но это оказалось нелегко, ведь толпа образовалась довольно плотная, к тому же в несколько мгновений положение вещей изменилось. Появились откуда-то дети, юноши, мужчины — все в лохмотьях, словно нарочно желавшие привлечь к себе внимание. Они выставляли на улицах, освещенных a giorno [59] , свою нищету, которую обычно принято скрывать в самых глубоких потемках. Это был странный, непонятно откуда взявшийся отряд; стоило хорошенько приглядеться к этим людям, как становилось понятно, что они похожи если не числом, то очертаниями на тени, бродившие в окрестностях Почтовой улицы и Виноградного тупика, в нескольких шагах от Говорящего колодца, против таинственного дома: с его крыши, как помнят читатели, упал незадачливый Ветрогон.
59
Как днем (ит.).
В этом отряде натренированный глаз мог бы узнать возглавляемых Жибасье (хоть они и делали вид, что с ним незнакомы) славных агентов г-на Жакаля, которых мы уже имели честь представить нашим читателям под живописными прозвищами: Мотылек, Карманьоль, Овсюг и Стальной Волос.
Сальватор находился на своем посту на Железной улице. Он улыбался, как и накануне, узнавая всех этих людей: всех из них он мог назвать по именам.
По неизвестным нам, но, очевидно, важным причинам мятеж, который г-н Жакаль ожидал накануне и предсказывал, был отложен. Сальватор его ожидал, но, поскольку было спокойно, решил, что все было перенесено на следующий день. Однако, когда он увидел толпу оборванцев с раскрасневшимися физиономиями, с факелами в руках, пьяных, шатающихся, а во главе них — вожаков с физиономиями висельников, имена которых мы только что перечислили, ему стало ясно, что явились подстрекатели мятежа и с минуты на минуту начнется настоящий кровавый праздник.
Врезавшись в толпу зрителей, новые действующие лица разом стали выкрикивать противоречивые лозунги:
— Да здравствует Лафайет!
— Да здравствует император!
— Да здравствует Бенжамен Констан!
— Да здравствует Дюпон (из Эра)!
— Да здравствует Наполеон Второй!
— Да здравствует Республика!
Между другими призывами громче других раздавался тот, что уличные мальчишки 1848 года считали своей выдумкой, тогда как на самом деле лишь заимствовали старый:
— Лампионы! Лампионы!
Таков был основной мотив той мрачной симфонии.
Прогулка этих возмутителей спокойствия продолжалась около часу.
Но если в ответ на их патриотическое требование не горевшие до тех пор лампионы были зажжены, то другие, загоревшиеся раньше этих, погасли, так как запас масла в них истощился. Однако «лампионщиков» это отнюдь не устраивало.
Отряд подстрекателей увидел тонувший в темноте дом и, дико воя, потребовал от обитателей дома немедленно зажечь свет.
Крики сводились к определенным лозунгам. У каждой эпохи политических волнений они свои. Приведем те, что раздавались в 1827 году:
— Долой иезуитов!
— Долой святош!
— Долой чиновников!
— Долой сторонников Виллеля!
Ни один из квартиросъемщиков не подавал признаков жизни. Это молчание вывело подстрекателей из себя.
— Даже не отвечают! — вскричал один из них.
— Это оскорбление народа! — заметил другой.
— Патриотов оскорбляют! — крикнул третий.
— Смерть иезуитам! — взвыл четвертый.
— Смерть! Смерть! — фальцетом подхватили мальчишки.
И, словно этот крик был сигналом, все бунтовщики выхватили кто из карманов куртки, кто из карманов блузы, кто из карманов фартука камни всех форм и размеров и забросали ими окна безмолвного дома.
Через несколько минут там не осталось ни одного целого стекла.
Дом был, так сказать, пробит насквозь под хохот большинства присутствовавших, которые видели в происходившем лишь справедливое наказание для тех, кого называли в те времена дурными французами.
Мятеж начался.
Захватили дом; он оказался пустым.
В нем проводилась внутренняя отделка, потому он и был необитаем.
Настоящие мятежники вняли бы разуму: в отсутствие квартиросъемщиков невозможно осветить окна; но наши бунтовщики, или, вернее, бунтовщики г-на Жакаля, оказались, бесспорно, наивнее или наглее обычных мятежников. Увидев, что в доме нет ни мебели, ни людей, они так дико закричали, что оставшиеся на улице их товарищи взвыли:
— Месть! Наших братьев режут!
Читатели не хуже нас знают, что никто никого не резал.
Но это был предлог или, скорее, сигнал к захвату населенных домов, лампионы которых имели несчастье погаснуть.
К великой радости толпы лампионы зажглись снова.
В это время на улице Сен-Дени показались повозки: одни направлялись на рынок Убиенных Младенцев, другие возвращались с него.
Возчики совершенно справедливо удивились, когда увидели на этой обычно тихой улице в такой час огромную толпу людей — кричавших, певших, вопивших, рассыпавших во все стороны петарды.
Лошади, по-видимому, удивились еще больше возчиков. Нельзя сказать, что крики толпы пугают лошадей; но что удивляло, раздражало, останавливало четвероногих тварей, так это запах, вспышки и шум петард и ракет.
Лошадь зеленщика отнюдь не похожа на боевого коня или на стремительного скакуна Беллоны, как сказал бы аббат Делиль. Лошади зеленщиков остановились; их протяжное ржание слилось с криками толпы в бессвязный, нестройный концерт.
Возчики изо всех сил заработали кнутами, но, вместо того чтобы ехать вперед, лошади попятились назад.