Самая высокая лестница (сборник)
Шрифт:
Инга захлопнула книжку и подошла к окну. Она увидела, как медленно падают пёрышки снега. Множество белых перьев. За двадцать метров побеждает смерть… Из окна было видно, как красная черепица постепенно блёкла, угасала и, наконец, совсем пропадала в снегу, как огонь пропадает в пепле. Снег налип к проводам, превратил их в толстые белые канаты. У прохожих на шапках появились белые круги. Нет, это был не первый робкий, неустойчивый снег. Шёл основательный, не собирающийся таять зимний снег. За двадцать метров побеждает смерть… Как она могла
Инга отошла от окна и направилась к двери. Она пошла по коридору, считая шаги. Насчитала двадцать. Оглянулась. Пошла дальше. Она не замечала встречных. Мимо шёл целый полк солдат — не настоящих, а переодетых, загримированных. Инга прошла сквозь строй. И осталась одна. Перед ней был какой-то тёмный закуток. Она свернула в него. Остановилась. Ей стало нестерпимо горько. Она закрыла глаза и увидела девочек, бегущих в жёлтых платьях. Обгоняя друг друга, они мелькали между белыми стволами берёз. Девочки убегали от чего-то неудобного и трудного, от чего сама Инга не могла убежать, словно её ноги приросли к земле. Потом выплыли старушки, которые подбрасывали и опускали половичок, и каждый раз раздавался выстрел и поднималось облачко порохового дыма. Потом появился усатый грязный человек. Он потёр ладонью рыжую щетину на щеке и уставился на Ингу холодным стеклянным глазом. Инге стало страшно, она открыла глаза, но тот день не исчез, как исчезает тьма, когда в комнате зажигают свет. Он был вокруг неё, плотный до боли, ощутимый. Он стал невидим, но он звучал, шептал в самое ухо разными голосами:
«Мамы больше нет!» — слышался голос папы.
«Почему мамы больше нет?» — отзывался голос Инги, голос, не зависимый от неё самой.
«Мама умерла».
«Как — умерла?»
И тут что-то горько сжалось, подступило к горлу, обожгло глаза, и, чтобы заглушить голоса того тяжёлого дня, Инга крикнула:
— Мамите! Ма…
И тогда рядом с ней появилась Гедра. Откуда она взялась в этом пустом, бесконечном студийном коридоре? Как разыскала Ингу в закутке, где стоят мётлы и вёдра и где целуются нетерпеливые влюбленные?
— Инга, что с тобой?
Девочка ничего не ответила, молча боднула артистку в плечо, прижалась к нему и жалобно пролепетала:
— Не хочу, чтобы ты умирала… Лучше я умру. Пусть они придумают так, чтобы я умерла. А ты будешь прощаться со мной.
— Зачем же тебе умирать, доченька?
— Чтобы ты не умирала!
— Но ведь это не на самом деле, Инга.
— Всё равно.
Гедра обняла Ингу и ещё крепче прижала её лоб к своему плечу. И сквозь одежду чувствовала, как девочка горячо дышит.
— Пусть Арунас спасёт тебя. Арунас может тебя спасти?
Гедра молчала, не зная, что ответить девочке, в сознании которой стёрлась граница между искусством и жизнью. Для неё всё было жизнью — даже нарисованное, загримированное, придуманное, освещённое не солнцем, а софитами и юпитерами.
— Я поговорю с Арунасом. Я тебе обещаю, Инга.
И вдруг артистка почувствовала, как сквозь ткань пробились слёзы. Она почувствовала их плечом. Девочка не всхлипывала и не дышала учащённо, как дышат, когда плачут. В тёмном закутке ничего не было видно. Но Гедра как бы слышала плечом, видела…
— Инга, что это?..
Инга нажала кнопку звонка и прислушалась. Она услышала тяжёлые, неторопливые шаги человека, опирающегося на палку. Потом щёлкнул замок. Дверь медленно отворилась. Перед Ингой стояла высокая старая женщина в сером халате. Пожелтевшая кожа обтягивала острые скулы, у рта залегли глубокие складки, серые глаза строго смотрели на Ингу, как бы спрашивая: чего тебе надо, зачем ты меня беспокоишь?
— Здравствуйте, — тихо сказала Инга.
— Здравствуй! — отозвалась старая женщина. — Ты к Гедре?
— Да… то есть нет… я к вам.
От волнения слова путались и набегали одно на другое.
— Ко мне?.. Тебя кто-нибудь прислал?
— Нет… Я… Я — Инга.
— Ах ты Инга… Гедра говорила мне про тебя. Заходи.
Гедрина мать шла по коридору, опираясь на палку, а Инга
бесшумно двигалась за ней. Они пришли в комнату.
— Я лягу. Ты простишь меня?
Гедрина мать внимательно посмотрела на Ингу, и девочка почувствовала, что глаза старой женщины слегка потеплели. Она легла, с трудом пристроив больную ногу.
— Вам больно? — поинтересовалась Инга.
— Я привыкла, — ответила Гедрина мама.
— К боли?!
— Человек ко всему привыкает.
— И к войне вы тоже привыкли?
— Почему ты вспомнила о войне?
— Вы были санитаркой, и вас ранило…
— Это было давно.
— Вы забыли?.. Моя бабушка всегда забывала, что было раньше.
— Я бы рада забыть, да нога напоминает…
— Что вам напоминает нога?
— Долго рассказывать… Да ты садись, девочка. Садись. Возьми конфету. Там на столе, в вазочке.
Инга опустилась на стул.
— Вас нулей ранили или снарядом?
— Осколочное ранение в голень.
Инга не знала, что такое осколок. И как это можно ранить осколком. Осколком можно порезать палец…
— Я тащила на себе раненого, — сказала бывшая санитарка, — а рядом разорвался снаряд. Я уже не смогла тащить и сама не могла двигаться… Да тебе это, наверное, неинтересно.
— Интересно!
— В рассказе это, может быть, интересно, — сказала Гедрина мать, — а в жизни это было ох как неинтересно… Я лишилась сознания от боли и от потери крови.
— И с тех пор всё больно? — одними губами спросила Инга.
— По-разному, — ответила старая женщина, с трудом поворачиваясь на бок, — с годами худо стало.
— А доктор?
— Что может сделать доктор! Доктор не волшебник! Ты почему не ешь конфеты?