Самои

Агарков Анатолий

Егор промолчал, только рукой махнул, что означало: у меня, мол, дел по горло, и мне не до кадрилей.

Всю ночь дождь тужился, но так и не собрался с силами. К рассвету погода улучшилась. Небо немного прояснилось, по нему побежали порванные на серые клочки облака, и в положенное время в просвете между ними показалось солнце. Если добавить, что двигатель, наконец, завёлся, то можно сказать, что настроение у экипажа разом поднялось.

Ход у танка плавный, похожий на морскую качку, действует на экипаж успокаивающе. Когда едешь, и мысли движутся

вместе с тобой. А какие могут быть мысли у холостого парня? Вот кончится война, что их всех ждёт? Женщины, пьянки, гулянки? А дальше?.. Вобщем, есть о чём подумать.

Через час пути снова вынужденная остановка. Впереди дорога запружена лошадьми, людьми, подводами — какая-то наступающая пехотная часть. Тридцатьчетвёрка грозно урчит, сигналит — посторонись, дай дорогу! Но тщетно. В бесконечно растянувшемся потоке нет просвета, и никто не обращает внимания на подкативший танк. Бойцы на подводах, идущие пешком имеют одинаковые угрюмо сосредоточенные лица.

Агапов высунулся из люка, достал кисет.

— Что стал, Кузьмич? — свирепеет младший лейтенант. — Вперёд! Потесни пехтуру. Дави, коль нас не признают.

— Оставь, — возражает Агапов, занимаясь самокруткой через чур сосредоточенно. Сосредоточенность — это у него профессиональное, и вызвана тем, что взгляд постоянно нацелен на смотровую щель. В остальном лицо добродушное, есть даже что-то детское в его выражении, несмотря на рыжие усы и вертикальные складки между бровями. Окутавшись дымом, поднимает взгляд на командира, голос усталый, с трещинкой:

— Власовцы это, чумные люди, серобушлатники…

Лукьянов опять, внимательнее, посмотрел на запруженную дорогу, упёршись в чей-то недоброжелательный взгляд, отвернулся, как вздрогнул, в сторону. Через чур внимательно стал озирать окрестность.

Природа здесь была почти девственной — заросшие травой холмы, лощины в кустарниках, густых, колючих. В этих кустах, вполне возможно, прячутся недобитые самураи и целятся сейчас в них из своих дурацких карабинов.

Снизу стал толкаться Сычёв. Лукьянов уступил ему люк.

— Чего стоим? — покрутил он головой.

— Штрафники, — кивнул младший лейтенант на дорогу. — Конца и краю нет, запрудили, мать иху…. А в остальном всё как всегда, как сказал один знакомый лётчик, покидая горящую машину без парашюта…

Сычёв спрыгнул на землю, прошёлся, разминая кривые ноги. Он невысок, крепко сбит, широк в плечах. Лицо краснощёкое, тёмные, воспалённые бессонной ночью глаза смотрят на пехотинцев в упор, не мигая, словно они — пустое место:

— Штрафники? Наслышан, как они сюда добирались: вокзалы штурмом брали. Узнала Сибирь-матушка, что такое оккупация.

— Им, говорят, оружие только перед боем выдают.

— Да нет, глядите-ка, приклады вон торчат…

— Сдаётся и мне, что они сейчас сами топают, без конвоя. Должно, поблажка вышла…

Агапов не принимал участия в диалоге, слушал только, поглядывая на нескончаемый поток солдат, будто кого высматривал. Наконец, приняв какое-то решение, застегнул шлемофон и, махнув

рукой Сычёву, — Петька, садись! — нырнул в люк, опустил его крышку. Заряжающий пролез на своё место. Лишь Лукьянов остался торчать по пояс из башни. Танк взревел двигателем и покатился вдоль дороги навстречу потоку, всё ближе и ближе прижимаясь к обочине.

Дико-бешено заржала лошадь, шарахнулась, вставая на дыбы. С телеги посыпались перепуганные бойцы. Агапов развернул машину и устремил в образовавшуюся на дороге брешь. Не смотря на всю виртуозность манёвра, гусеницей шкрабнуло по задку передней телеги. Она, деревянно охнув, осела на подломившиеся колёса. В спину бронированного чудовища полетели остервенелые ругательства:

— В кишки — душу — бога — рога — мать!..

Каким-то невероятным чутьём, даже не оглянувшись, Лукьянов почувствовал, что произойдёт в следующее мгновение. Он ухнул в утробу танка, и вслед за тем будто свинцовыми хлыстами щёлкнули по крышке люка две автоматные очереди. Запоздалый холодок облизал спину младшего лейтенанта. Впервые в жизни в него стреляли, и это чудо, что он ещё жив и даже не пострадал. Он не стал скрывать свою растерянность, заглянув в лицо Сычёву: вот, мол, брат, как бывает. Ефрейтор выставил вперёд большой палец: порядок, командир!

Т-34, вздымая облака пыли, бездорожьем, напрямик рванул в Мудадзян.

Бригада расквартировалась на северной окраине города. Едва успели доложиться и позавтракать, пришёл приказ: по одному человеку с экипажа в патруль — город прочёсывать. Лукьянов оглядел своих орлов. Агапов ничего не сказал, только отрицательно качнул головой и отвёл глаза. Сычёв, тот наоборот, даже скуксился и заканючил:

— Товарищ младший лейтенант, у вас и так свободный выход, а я в кои веки ещё раз попаду.

— Чудак человек, — для порядка осадил его Лукьянов. — В город-то с оружием пойдёте, не в театр: там япошек полно недобитых, да и наших-то, штрафников, в штабе говорили, поубегло не мало.

— Ну и что, посмотреть охота. Домой вернусь и рассказать нечего: слева броня, справа броня, а сверху — простите — ваша задница.

— Иди, — махнул рукой Лукьянов. — Что с тебя возьмёшь?

Сычёв ушёл, переодевшись, почистившись, прихватив автомат. Агапов для приличия повозился с железяками, поурчал двигателем и завалился спать. Лукьянов остался один и загрустил. Вот тогда взбрела ему в голову шальная мысль побродить по городу. Думал, так надо было ехать с патрулём. Вместе — не один. Ну и подстрелили, сердешного….

Егор с Сычёвым прибежали, когда его перевязанного отправляли в медсанбат.

— Держитесь, земляки, — улыбнулся младший лейтенант. — Чтоб без меня Токию их не брали. Я не надолго, только туда и обратно.

И опять улыбнулся бескровными губами. Только улыбка эта была совсем не геройской.

— Да-а, дурило наш Фатеич — на ровном месте спотыкнулся. Угораздило.

— Кому как повезёт, — поддакнул Сычёв.

— Тихо! — приказал Рыков. — Слышите?