Самои
Шрифт:
Совсем стемнело. Проводили новобрачных на покой и начали убирать со столов. Матрёна растолкала перебравшегося из избы и уснувшего — головой между тарелок — Андрея Масленникова. Он вскинул лысую угловатую голову, вытаращил замутненные глаза и, опёршись локтями в липкую от пролитых яств клеёнку, принялся ругаться:
— Матрёна! В бога душу мать…Чё пихаешься?
Он утробно икнул, и Матрёна, опасаясь за его последующие действия, подтолкнула Масленникова к калитке в огород. Между двумя приступами тошноты, заляпав не только собачью будку, но и свои ботинки, Андрей Яковлевич
— Ни чё, ни чё…. Ещё посмотрим…. Ещё поглядим…
Подвернувшуюся жену вдруг схватил за горло так, что она захрипела. Лицо её сразу потемнело, глаза закатились, Александра упала на землю.
— Что ж ты делаешь, ирод поганый!
Матрёна схватила его за шиворот и дважды с силой стукнула лбом о стену амбара.
Из присутствующих никто, казалось, не обратил внимания на эту родственную возню. Молодёжь, кружившая парами возле гармониста, стремилась воспользоваться темнотой, как благоприятной возможностью. Вместе с шарканьем ног слышны были смешки, взвизгивания, раскованные шуточки.
— Держи вора! — закричал мужской голос и тут же добавил, успокаивая окружающих. — Всё впорядке. Это Васюшка хотела похитить мою невинность.
Кто-то чиркнул спичкой, прикуривая, но хор негодующих голосов тут же заставил погасить её. Слышны звуки поцелуев, то ли настоящих, то ли шутливых. Гармонист играл и, не обращая на свою игру, внушал Егорке Агапову:
— Ты, Кузьмич, не правильно себя ведёшь, не расчётливо. Свадьба не твоя, а ты напился. За порядком должон следить: трезвых напоить, пьяных уложить, а то смешались в одну кучу, как яйца в корзине, гляди — подавятся.
Егорка слушал его в пол уха. Он-то считал себя трезвым, только голова почему-то всё клонилась на грудь, и ноги не несли.
Едва очухавшись, Александра бросилась к матери.
— Мама, мама, — всхлипывала она. — Я так больше не могу. Я разведусь с ним. Давай будем жить с тобой вместе, как прежде. А его прогоним…
— Что ты? Что стряслось? — спрашивала Наталья Тимофеевна, усаживая дочь на лавку. — С мужем поругалась? Успокойся: проспится — помиритесь.
— Нет, мама, кончено, — Александра дёрнула головой, взметнув растрёпанными волосами, её глаза сверкнули мрачной решимостью. — Всё, лопнуло моё терпение. Это не тот человек, с которым можно ужиться. Ты даже представить себе не можешь, как он издевлялся надо мной.
Александра вся тряслась, как в лихорадке. Наталья Тимофеевна испугалась за дочь: неужели у Саньки, как у Татьяны, покойного Антона, проявилась та же болезнь, отцова болезнь?
— Что ты, доченька, что ты, милая! Успокойся, родная моя, — бормотала она. — Не надо так убиваться. Ляжь, проспись, а то заболеешь.
Александра сжала стучащие зубы и решительно помотала головой:
— Не уговаривай меня. Я жить с ним больше не буду. Проклинаю тот день, когда решилась за него пойти. Это упырь! Он всю мою кровушку выпил до капли. Хочу порвать с ним и забыть навсегда.
Она уткнулась в грудь матери и долго тяжко рыдала.
Стукнула калитка. Танцоры вместе с гармонистом наконец покинули двор.
— Александра! — откуда-то из темноты выплыл покачивающийся Масленников. — Иди сюда! Кому сказал?
— Отстань, дерьмо собачье!
Александра только на миг повернулась к нему, и тут же в лицо ей угодил обломок кирпича.
— Я тебе покажу "дерьмо собачье", — гремел вслед Андрей Яковлевич.
— Что ж ты делаешь, зятёк? — вскрикнула Наталья Тимофеевна.
Вихрь всепоглощающей ярости подхватил Егорку с места. Ещё миг и он схватил Масленникова за глотку, оторвал тщедушное тело от земли — откуда взялись силы? — прижал, пристукнув, к стене. Кулак его, до белых косточек напрягшийся, взметнулся над зажмуренным лицом Андрея Яковлевича.
— Убью, гад! — хрипел Егорка. — За мать убью, за сестру…. По стенке размажу, как клопа вонючего.
— Егор! — крикнул Фёдор. Подскочил, но не сразу смог оторвать его от зятя. Лишь заломив брату голову, растащил их. — Егор! Ну-ка, марш отсюда! И ты, зятёк, притихни — щелчком прибью.
Масленников, мигом протрезвевший, быстро сообразил, что лучше прикинуться пьяным. Он сполз на землю, закрыл глаза и захрапел. Егорка выскочил на улицу, так и не совладав с охватившей его злобой, жаждой бить, крушить, наказывать. Фёдор тяжело опустился на скамью, закурил. А в доме голосили женщины.
Минуло несколько дней. Как-то допоздна засиделся на рабочем месте петровский участковый. Лампы пыхнула от попавшей под стекло мошки и зачадила. Андрей Яковлевич отложил ручку, поправил фитиль и задумался. Вспомнился вдруг отец, провожавший его в педучилище. Он стоял на пороге горницы, опёршись дрожащей рукой о косяк, и не сводил с сына стекленеющих глаз. Андрей поклонился и вышел. Потом уже с улицы увидел его в окне: отец крестил его костлявыми перстами. Любя и жалея немощного своего родителя, Андрей давал ему мысленную клятву выучиться и стать большим начальником. И что же? Крутанула юбкой судьба-фортуна перед самым носом, да не успел он ухватиться за подол. Если б нашёл в себе силы не уступить тогда Александре, где бы он сейчас был? В торговле тоже можно было развернуться, да боком вышел разворот. "А ведь всё по её вышло, всё, как загадывала", — с ненавистью думал Масленников о жене. Попал-таки в её проклятую Петровку. Его, инструктора райкома да в участковые милиционеры! Судьба-злодейка в образе родной жены. Тварь!
Масленников снова схватился за ручку, с силой, рискуя сломать перо, ткнул в чернильницу. Новые строчки его каллиграфического почерка дополнили изрядно уже исписанный лист. И вслед за писаниной потянулись образы и действия давно пережитого.
Всю жизнь Андрей считал себя умнее окружающих. То, что иным и в мудрой старости оставалось недоступным, открывалось ему порой с первого взгляда. Сам себя признавал великим знатоком человеческих душ. И даже лысине своей ранней нашёл приемлемое оправдание. Как некогда писал Фет: " Дерзкий локон в наказание поседел в шестнадцать лет". Впрочем, всё тот же ум мешал ему быть твёрдым в решениях. Когда другие, тугодумные, упорно шли до конца, уцепившись за свою идею, — одни до благополучного, другие к печальному, Масленников уступал обстоятельством, оправдывая своё малодушие Марксовым: "Подвергай всё сомнению". И мучился, и сомневался, не находя себе места там, где другие и проблемы не видели.