Самои
Шрифт:
Ждать её с нетерпением Трофиму был самый резон. Маруся по служебной надобности бывала в райцентре и привозила оттуда хлеб казённой выпечки. Среди сельчан он славился своим неповторимым вкусом. Обожала его Трофимова тёща — Марусина бабушка. Встречала его с работы всегда одним и тем же вопросом:
— Маруська-то была?
Племянница пришла в обеденный перерыв. Вместе с Яковом Степановичем, развернувшем на коленях свёрток с закуской, она настойчиво, ради всех святых, уговаривала молотобойца отобедать у неё. Маруся грозилась сбегать домой и принести чугунок картошек.
— Вам обоим что-то блазнится сегодня, — говорил Пересыпкин, взвешивая на руках принесённые племянницей "городские" буханки. — Что я с голоду помираю, или денег у меня нет в столовой пообедать? Из-за чего вы так убиваетесь? Я и этот хлебушек не трону — тёще отнесу, ребятишек побалую. Или думаете, что с пустым брюхом я и не работник? Но кабы знали вы, что со мною сегодня приключилось, так и сами бы про жратву забыли.
Трофим рассказал про обстоятельства, при которых лишился обеда. Потом Маруся принесла ему варёной картошки, а старик Анцупов поделился своим обедом и заставил Пересыпкина его принять и съесть.
Отдохнув и перекурив, кузнецы закончили затвор и продолжали греть и гнуть металл для других заказов.
В конце дня зашёл Вовна, просил-умолял Трофима уступить одну из двух "казённых" буханок хлеба. Не добившись, тайком сунул в Марусин мешок ещё и два тяжеленных кирпича, и Пересыпкин нёс их на горбу все шесть километров до Каштака, предвкушая радость и благодарность домочадцев. А когда со словами: "Принимай, тёщенька, подарок" — бросил мешок на лавку и сломал её, почувствовал, что день закончился. И хотя также неудачно, как и начался, но не бесполезно проведённый, а заполненный нужной и любимой работой.
После семейного ужина он уснул, и опять ему снились тоскующая корова Зорька, заброшенное хозяйство, и искры, искры, искры без конца, и перезвон кузнечных молотов. А из далёкого далёка уж таращилась на уютную избёнку Трофима Великая война.
Экипаж
— Командир, вода поступает, — голос Сычёва был хриплым и дрожал.
— Не промокнешь! — рявкнул Рыков. Он тоже, только казался твёрдым — в душе паниковал.
Не надо бы так с экипажем, подумал Егор, в одной банке законсервированы.
— Сожгут, как пить дать сожгут самураи, — вслух подумал Сычёв.
Лейтенант промолчал. Агапов влез с советом.
— Петька прав — на броню надо бы, командир.
— Сиди, смотри вперёд.
— Дак ни чё уже не видно.
— Тогда слушай.
Агапов стянул с головы шлем.
Подступающая ночь полнилась звуками боя — взрывы, очереди.
Чёрт с ним, подумал Егор, может, пронесёт. Может, не до нас будет самураям — не все же танки увязли. Да и не одна их бригада в атаке — сомнут узкоглазых.
Уселся поудобнее. Неприязненно подумал о лейтенанте — перед самым штурмом припёрся, времени не осталось познакомиться. Что за человек — может трус, может герой? Сунешься в люк, а он шмальнёт в спину, скажет — дезертир. Вполне может — вон как нервничает. А на броню бы надо выбраться — всё надёжнее. Подкрадутся самураи, подожгут, и — прощай, мама дорогая!
— Сидим, глухие и слепые….
– ворчал Сычёв.
Действительно, в тридцатьчетвёрках, пришедших с запада, рации есть и ещё один член экипажа — стрелок-радист. Шмалит себе из пулемёта да тараторит:
— База, база, я одуванчик….
— Может, за подмогой слетать? — предложил Сычёв.
— Заткнись, — посоветовал Рыков.
Не верит, снова подумал Агапов. Где его так пуганули? Вроде молодой. Танк, конечно, знает, и стрелять умеет, а вот воевать не умеет. Нервный он для войны, шибко нервный.
— Давно с училища, командир?
— Тише! Всем трёп прекратить — слушать.
Поспать что ли, подумал Егор. Самое время: заснул, проснулся — в раю. А может, в аду. Мысли потекли неспешные, дремотные, будто старческие.
Восемь лет назад призвали его в армию и увезли на самый Дальний Восток. На берегу Ханки — озеро такое — в посёлке Камень Рыболов квартировала дивизия. То, что будет танкистом, механиком-водителем, Агапов знал давно. Ещё в Троицке на курсах механизаторов обращался к курсантам один преподаватель не иначе, как:
— … ну, что, товарищи танкисты, перейдём к матчасти….
Хорошо служил. На виду был у начальства. Война с финнами грянула, Егор рапорт на стол — хочу, мол, так-их-растак, белофиннов образумить. Не пустили. Фашисты нагрянули. Дивизия тогда зашевелилась. К отправке на фронт готовилась. Два полка из трёх уехали. В аккурат под Москву поспели — задали немчуре перцу. Писали товарищи с запада — видели в смотровые щели, как фрицы драпают, ничего в них особенного нет, бить можно. Погибло, правда, не мало бывших друзей — на то и война. Тогда Егор ещё один рапорт — хочу на фронт.
— Ты куда собрался? — командир швырнул со стола листок. — Кто людей кормить будет?
Голодно жили: пайки урезали — всё на фронт, всё для победы. Пожалел тогда Егор, что лучшим стрелком дивизии числился. В сердцах пообещал изюбря добыть. Взял карабин и ушёл в тайгу. День бродил, не напал на след. Ночь настигла, ему стыдно возвращаться с пустыми руками. Разгрёб снег, полночи костёр палил. Потом уголья раскидал, лап еловых нарубил и уснул на них. Тут его рысь выследила. Почему сонного не пригрызла — судьба. Её судьба. Могла ещё прыгнуть на встающего. Но прыгнула именно в тот момент, когда карабин на плечо вскинул. На штык и напоролась. Упали вместе в снег, с тою лишь разницей — Егор напуганный, а зверь уже подыхающий. Так и доставил трофей в часть — волоком на еловой лапе. Съели вместо изюбря — голодно ж было.
Сычёв ворочается, места себе не находит. Его положение в танке самое незавидное: нижний люк в грязи затоплен, в случае чего, рискует не выбраться.
— Слышь, Агапыч, открой люк — духота.
— А гранату в него не хошь? — прошипел лейтенант.
— Гранату не хочу, — согласился Сычёв.
Письма слали друзья с фронтов, из госпиталей. Косила война бойцов ротами, полками, дивизиями…. калечила. Стыдно Егору слоняться по части при двух руках, при двух ногах, здоровому, сильному. Ребята в палатках ёжатся, вода в бачке ледком покрывается — рано в лагеря-то выгнали. А он пробежится по-над берегом и — бултых! — в Ханку, фырчит, плескается — чисто морж.