Самоубийство Владимира Высоцкого. «Он умер от себя»
Шрифт:
В конце сентября я возвращаюсь в Москву. В аэропорту ты встречаешь меня, как всегда, в зоне досмотра – твои поклонники с таможни пропустили тебя. Мы обнимаемся, ты берешь мой чемодан, я прохожу таможню довольно быстро – ведь, кроме лекарств для друзей, я ничего не везу. Ты беспрерывно говоришь о разных разностях. Я чувствую, что ты что-то затеял.
Дома ты открываешь дверь нашей квартиры, обитую дерматином, – соседи жаловались на избыток ежедневной музыки. Я вхожу в гостиную: везде горит свет, все убрано, на низком столике – фрукты, в вазах – цветы. Ты смотришь на меня, и в твоих глазах я вижу ликование, какое бывало у меня, когда мои дети, едва проснувшись наутро после рождества, бросались разворачивать подарки.
– Это мех, который ты так любишь. Все охотники России прислали мне самые красивые шкурки для тебя. Это – баргузинский соболь, самый редкий – посмотри, ты можешь сшить себе самую красивую в мире шубу. Тебе не будет холодно этой зимой.
Я в жизни никогда не видела ничего подобного. Мама рассказывала мне, что бабушкин меховой палантин был сшит из десятков соболиных шкурок, вывернутых мехом внутрь, чтобы было теплее. Я смотрю и не верю своим глазам.
Меня только немного коробит от резкого запаха этого меха. Ты говоришь, что это ничего, что шкурки не выделаны, что охотники прислали их тебе в частном порядке и они не прошли через государственную дубильню. Здесь шестьдесят шкурок – хватит на длинное манто, хоть со шлейфом.
Назавтра я убираю их на антресоль в большой чемодан, думая, что потом отдам их обработать и сшить. И продолжается обычная жизнь с ее заботами, трудностями, палками в колесах. Некоторое время спустя я вспоминаю о соболях, открываю чемодан и отшатываюсь. Тысячи червей извиваются на поверхности. Почти весь мех испорчен. И только три шкурки уцелели. Они и теперь у меня – шелковистые воспоминания…»
Не знаю, придумала ли Марина историю про червей, или нет, но вся она смотрится очень художественно и превосходно характеризует отношение Высоцкого к деньгам. Высоцкий, конечно же, обожал широкие купеческие жесты, наслаждался производимым эффектом, не думая о том, что кустари-охотники продают ему невыделанные шкурки, которые обречены на то, чтобы сгнить.
Правда, имущество Марины, скорее всего, было застраховано (столь предусмотрительный человек, как она, вряд ли бы отказалась от страховки столь значительных ценностей, тем более актриса по полгода не бывала дома из-за съемок и визитов в Москву к Высоцкому).
И уж вряд ли она не компенсировала бы ему немалые затраты на меха и старинные драгоценности, после того как получила страховку.
Но, что характерно, Марина Влади ничего не пишет о том, что Высоцкий купил для нее драгоценности. Может быть, ей было стыдно признаться, что любимый бард так тратился на нее? И вряд ли ей было бы комфортно принимать такой подарок. Ведь она прекрасно знала, что он, несмотря на постепенный рост доходов, ее русский муж зарабатывает гораздо меньше ее. Напомню, что Марина Влади еще в 1963 году получила приз Каннского кинофестиваля в номинации «Лучшая актриса» за роль стервозной нимфоманки Регины в фильме Марко Феррери «Современная история». Она была высокооплачиваемой актрисой. Но думаю, что она не упоминала о бриллиантах, купленных ей Высоцким, только потому, что на самом деле он никаких бриллиантов ей не покупал. Невыделанные же шкурки, полученные от кустарей, никак не могли стоить дорого. Когда Янклович пишет: «Шкурки соболя Володе доставал Валера Шулжик с Камчатки… Как Володя их выбирал, как подбирал по цвету… сорок шкурок!.. Каждая шкурка стоила 300 рублей», цена шкурок доверия не вызывает. В реальности она должна была быть в несколько раз меньше.
Как мне представляется, вся история с 38 тысячами рублей долга Высоцкого, образовавшегося будто бы за счет покупки бардом бриллиантов и соболей для Марины Влади, понадобилась Янкловичу только для того, чтобы скрыть тот факт, что основная часть долга образовалась за счет расходов на наркотики, которые увеличивались в геометрической прогрессии.
Некая женщина-ювелир на условиях анонимности рассказывала:
«Эти камни… Володя купил колечки и вытащил камни, хотел сделать колье. Но здесь не сделал, увез их во Францию, – там, кажется, было изделие…
Еще Володя хотел купить Марине хороший камень – купил изумруд у одного старика еврея… Брал меня с собой – проконсультироваться… Камень был настоящий – изумруд чистой воды… Володя подарил его Марине – тогда еще можно было провозить. А еще он подарил Марине два чудесных кольца ленинградской работы…»
Однако сомнительно, что эти камни в реальных советских условиях стоили десятки тысяч рублей. Цивилизованного рынка ювелирных изделий не было, и даже старинные драгоценности можно было скупать по дешевке.
Янклович свидетельствует: «Марина с помощью Артура Макарова продала машины – эти деньги пошли на оплату долгов, расходы на похороны, оплату кооперативной квартиры, пересъемку архива…
Марина выхлопотала право Нине Максимовне жить в квартире на Малой Грузинской, а старшему сыну – возможность поселиться в двухкомнатной квартире матери. В общем, Марина сделала все…»
Можно констатировать, что на протяжении своей жизни Высоцкому ни разу не удалось добиться бездефицитного личного бюджета. Расходы у него всегда росли быстрее, чем доходы. В первые годы творческой деятельности это было связано со сравнительно низкими доходами, а в последние годы – с быстрым ростом расходов на наркотики. Ситуация с доходами и долгами отражает его характер рубахи-парня, готового прокутить или отдать друзьям или даже совсем посторонним людям.
Агония Высоцкого
В последние недели жизни барда Оксане Афанасьевой порой приходится выполнять роль Марины в попытках вывести Высоцкого из почти невменяемого состояния.14 или 15 июня она улетела в Сочи. Но отдохнуть не удалось. «Когда Володя вернулся, почти все время он был в плохом состоянии. Тогда он отправил меня отдыхать, и я улетела на юг. Прилетела, пошла звонить в Москву. К телефону подошел Янклович, и я сразу понимаю, что все плохо:
– Володе плохо. Бери билет и возвращайся.
Я сразу же села в поезд…
И с приезда началось… Практически ни дня Володя не бывал трезвым. Если и был, то один какой-то день. Он все время был в каком-то болезненном состоянии. Все время что-то болит – то рука, то нога… То есть очень больной человек… И тем не менее были и концерты, и спектакли… Как он работал, я не представляю».
Барбара Немчик тоже чувствовала приближение трагического финала: «Володя приехал в очень плохой форме. Потом стало немного лучше – были спектакли, концерты… Но в принципе, до моего отъезда во второй половине июня – все было плохо.
Однажды я сидела в кабинете и собирала свои вещи. Володя вошел и с отчаянием сказал:
– Ты знаешь, мне ничего не осталось кроме пули в лоб.
Я начала возражать, но он меня перебил:
– Ты же сама прекрасно все понимаешь…
У него было просто страшное лицо. И тогда я поняла, что приближается конец».
Но даже в таком состоянии Высоцкий, когда мог, делал добрые дела. Юрий Любимов вспоминал: «Я очень сильно болел, и так случилось, что моя жена с сыном были в Будапеште (моя жена – венгерка). Я был один и лежал с очень высокой температурой – за сорок. И был в полубессознательном состоянии, но слышу – кто-то настойчиво звонит. Я по стенке, по стенке долго-долго шел. Звонит еще – знал, видно, что я дома, и думает – почему не открываю? Я открыл, зашел Владимир. Увидел меня в таком состоянии и говорит: