Самоубийство Владимира Высоцкого. «Он умер от себя»
Шрифт:
– Да ты знаешь, пришла эта Марина из Калининграда…
– Ах так! Вчера ты ее не пустил, а сегодня в театре принимаешь! Я с тобой не поеду.
Значит, иду я, а Володя на машине едет за мной.
– Да не поеду я с тобой!
То есть нормальная сцена ревности… А потом я все-таки села в машину, и весь вечер у нас были «разборки». Володя мне рассказал, кто она такая, что у нее муж – врач, что все это фигня. В общем, мы помирились.
А на следующий день… Тогда мы с друзьями снимали такой любительский триллер, на любительскую, естественно, кинокамеру. Все было очень серьезно и очень смешно. Нас была
Подошел милиционер, спрашивает:
– А что это вы здесь снимаете? Здесь нельзя! Отдайте пленку!
Пленку мы ему не отдали, но он чуть не отобрал у нас камеру.
А потом мы поехали к американскому посольству – действие нашего фильма происходило за границей, нужна была соответствующая натура – и стали снимать стоящие там иномарки. Нас тут же остановили – уже американцы не хотели, чтобы их снимали.
И мы веселились со страшной силой… Ну да, почти весь год был мрак и кошмар, но были же и такие дни».
Высоцкий, очевидно, объяснил Оксане, что калининградская Марина нужна была ему только потому, что ее муж мог доставать наркотики, и секс с ней был для Высоцкого лишь своеобразной платой за эту важнейшую для него тогда услугу. Его жизнь все больше подчинялась единственной потребности: иметь каждый день необходимое количество наркотиков, дозы которых постоянно возрастали.
Окружение Высоцкого чувствовало, что конец не за горами, но серьезных попыток организовать ему длительное лечение в стационаре не предпринимали. Скорее речь шла о восстановлении сил для очередных концертов, после которых рано или поздно вновь наступала ломка. Особенно ухудшилось положение летом 80-го, в связи с Московской Олимпиадой, когда контроль за наркосодержащими препаратами в клиниках и больницах был усилен. Высоцкий почти постоянно ощущал их дефицит и испытывал невыносимые страдания.
И круг друзей уже определялся только их способностью достать дурман, дающий мнимое спасение от мук. Оксана Афанасьева утверждала: «Вот Валера (Янклович. – Б. С.) считает, что он сторонился писателей, поэтов… Да ничего подобного! С удовольствием бы общался, если бы не болезнь.
Володя Шехтман – очень хороший человек, Игорек Годяев – хороший, приятный человек, Толя Федотов – веселый, хороший человек, да еще и врач, Валера Янклович – самый близкий, хороший человек… С ними можно посидеть, пообщаться… Но связать всю свою судьбу, общаться изо дня в день, практически не расставаясь, на протяжении целого года – почему?! Чем больше была зависимость, тем больше были нужны эти люди. А вот Сева Абдулов – не мог или не захотел доставать, он и исчез на полгода.
А тот же Федотов – ну не было бы болезни, да разве мог бы Толя днями не выходить из Володиной квартиры?!»
Хирург Владимир Баранчиков вспоминал: «Наверное, именно с февраля это и началось – постоянные поиски… И вокруг были люди, которые так или иначе были с этим связаны. Да, общались, дружили, любили, – но главное – это…»
Владимир Шехтман признал: «Мы все были все-таки младшими друзьями… В этом все дело… Даже Вадим (Туманов. – Б. С.). А потом, Вадим бывал наездами…»
Туманова вряд ли, конечно, можно отнести к младшим друзьям Высоцкого. Хотя бы потому,
Туманов так описал трагический финал: «Мы уложили Володю спать, посидели молча. На следующий день я снова приехал с утра. Был и на следующий день. В квартире Володи находились Нина Максимовна, Валерка Янклович и Анатолий Федотов. Мы пришли к единому мнению, что Володю нужно срочно госпитализировать. Приехала бригада из Склифосовского. После осмотра пообещали подготовить ему отдельную палату и завтра забрать. Я провел у Володи день и ближе к вечеру уехал. Вечером позвонил, поговорил с мамой, с Янкловичем. Потом перезвонил еще в одиннадцать. Вернувшийся с дежурства Федотов ответил, что опасности нет и Володя уже спит. А около четырех утра меня разбудил сын Вадим: «Володя умер».
Смерть Высоцкого все предчувствовали, но в то же время надеялись – пронесет. Оксана Афанасьева вспоминала: «Как бы все знали, но никто ничего и не знал. Все думали, что это какие-то игрушки, что все не так серьезно, как есть на самом деле. Была Олимпиада, в Москве был режим, все гораздо строже, чем обычно. Нельзя был достать наркотики. Это потом уже некоторые говорили: «Что же вы не сказали, что ему так плохо, я бы привез, у меня было». Ну даже если бы вовремя привезли, он укололся и остался бы жив. А дальше-то что?
Но в принципе все виноваты. Ведь к нам приезжали врачи из Склифа, консилиум решал – класть его в больницу или нет. Но все боялись взять на себя ответственность – все-таки это Володя. Доктор Федотов после его смерти, видимо, испытывал угрызения совести и сам себя посадил на иглу, чтобы испытать то, что испытал Володя.
И еще – родители. Очень жесткий папа: «Володя, так нельзя, это позор». Он был хороший человек, но… Например, долго скрывал, что он еврей, – это уже как-то характеризует человека. У меня, как и у Володи, папа еврей, а мама русская. После смерти Володи его отец сказал мне: «Я думаю, тебе не стоит приходить на похороны».
Позднее Федотов говорил, что если бы он владел тем опытом, который получил, став наркоманом, то Высоцкого он смог бы вылечить. Но сам себя врач исцелить не смог и умер от передозировки.
12 июля Высоцкий в последний раз играл Свидригайлова после настойчивых просьб Любимова. Во время спектакля ему пришлось колоться.
Шехтман вспоминал: «Приезжаю в театр. Володя дал мне два маленьких флакончика закручивающихся и говорит:
– Чеши к Толику Федотову!
Толика на месте нет, я – обратно:
– Володя, Толика нет.
Он звонит, Толик появился…
– Давай еще раз.
Я еще раз туда и обратно.
При мне в уборной – раз! ввел наркотик! – пошел доигрывать…»
Голь на выдумки хитра. Вместо строго подотчетных ампул стали использовать флакончики, за которые отчитываться не надо.
А 13 июля был очередной «Гамлет» с участием Высоцкого. Опять он играл плохо, держался только на наркотиках. И приехал он всего за пять минут до начала спектакля.
Оксана вспоминала: «Володя играл, я его ждала. Посылал ли он кого-нибудь? Наверное… Тогда мы все были в состоянии «боевой готовности» – в любой момент мчаться куда-то. Но я – гораздо меньше, чем ребята. Они же все это доставали…»