Самоубийство Земли
Шрифт:
Вдруг Матрешина вскочила со своего места и закричала:
— А так меня видно? Я против! Я! Слышно? Сволочи вы, а не плюшевые! Гады! Из-за этого труса Собакин-маленький погиб, а вы… — Она подошла к Зайцеву и, потрясая перед его носом кулаком, затараторила быстро и громко. — А ты… Ты… Ты вообще неизвестно как на свободу вырвался. Как мне противно тут с вами, отвратно! — И, хлопнув дверью с такой силой, что у Медведкина отклеился кусок улыбки, Матрешина выскочила вон.
Тут пришла пора вскакивать со своего места Зайцеву.
— Прошу оградить меня, — спокойно сказал он. —
Небольшая, но страстная речь Зайцева произвела то, что и должна была произвести, — приятное впечатление. Плюшевые наперебой начали успокаивать Зайцева, произнося слова о вере, доверии, общем деле и историчности общей судьбы.
Когда, успокоенные собственными речами, плюшевые затихли, Медведкин сказал:
— Тайное заседание «Тайного Совета по завершению» продолжается. Кто еще хочет выступить?
Петрушин откинулся на спинку стула и с удивлением оглядел свой стол, усеянный множеством исписанных листов. Его изумленный и пока еще несколько отрешенный взгляд спрашивал неизвестно кого: «Неужто это все я написал? Неужто я?»
Петрушин посидел так некоторое время, приходя в себя, а затем, повинуясь привычке сразу перечитывать написанное, он протянул руку к листам, но… рука ощутила весьма прочную преграду, словно невидимый забор вырос вдруг над бумажными листами и не позволял их взять.
«Либо я очень устал, либо дело не в этом», — подумал Петрушин.
Встал, прошелся по комнате, расправляя плечи, даже поприседал немного.
Потом снова сел за стол, медленно, осторожно повел руку. Рука снова застыла над листами, наткнувшись на невидимую преграду.
Странное дело, Петрушин не удивился, не испугался, вообще никаких особенно сильных эмоций не испытал.
Поразмышляв совсем немного, он сказал себе: «Я не могу взять листы потому, что мне незачем их перечитывать. Если мне незачем их перечитывать, значит написанные мною слова совершенно не важны. Жанр, язык, стиль, сюжет — что там еще есть из того, что можно вычитать? — все это не существенно. Потому что существенно другое. Что же именно? — спросил себя Петрушин. И ответил сам себе с уверенностью, которая приходит лишь к тому, кто не побоялся поверить озарению. — Важна и существенна та энергия, которую вечность передала через меня в эти листы. Та энергия, которая до сих пор владеет мною, и мыслями моими и чувствами, не позволяет мне сойти с ума от всего происходящего, а наоборот, помогает всю эту фантастику объяснить».
Поразмышляв таким образом еще немного, Петрушин задал себе новый вопрос: «Откуда же я все это знаю? — и сам себя успокоил. — Если я все это написал, то кому ж тогда знать, как не мне?»
Абсолютно успокоенный, забыв и про отчаянье свое и про неизбежную близость смерти, Петрушин лег спать.
И приснился Петрушину сон.
Приснилось ему, будто лежащие у него на столе листы упорхнули в окошко и улетели, словно стая белых
И вот как будто прибегает он на площадь к памятнику, а там уже ровным строем стоят солдаты и слушают, о чем говорит им Великий Командир.
Знакомая картина: Безголовый говорит — золотые слушают, периодически прерывая его речь криками «Ура!». Вот тут-то и налетели белые листы-птицы, и начали вести себя до такой степени странно, что золотым пришлось обратить на них внимание, хоть это явно шло в нарушение Приказа.
Сначала листы для чего-то сгруппировались около висящего домика с белым циферблатом, и не будь они плоскими листами бумаги, вполне можно было решить, что они не то совещаются, не то — получают указание.
После чего листы разлетелись в разные стороны, начали скручиваться и превращаться в весьма симпатичные головы. При этом у каждой имелось собственное выражение лица и собственная, абсолютно естественная улыбка.
Головы летали над площадью и подмигивали всем так, как могут подмигивать лишь абсолютно свободные и независимые головы.
Ружья солдат превратились в сачки для ловли бабочек, и золотые бросились бегать, пытаясь поймать в сачок летающую голову.
Строй, разумеется, расстроился, превратившись сначала в толпу, а затем и толпа разделилась на отдельно бегущих солдат.
Великий Командир, Главный Помощник и Последний Министр подбежали к Петрушину, и пока он успел что-либо сообразить — поставили его на памятник Великому Конвейеру.
«Они что решили, будто это я — Великий Конвейер? — удивленно подумал Петрушин. — Да я на него и не похож вовсе».
Но тут Безголовый, Безрукий и Воробьев рухнули на колени, и Петрушин понял: его поставили на возвышение потому, что руководству страны как-то привычней падать на колени перед памятником, нежели перед гражданином.
Руководство страны начало в голос умолять Петрушина, чтобы он хоть что-нибудь предпринял и вернул стройность строю.
Но Петрушин лишь извинительно развел руками и слез на землю: на площади происходил процесс, неподвластный никому.
Каждый солдат, крича и улыбаясь, бегал за полюбившейся ему головой. И чем дальше улетала голова — тем дальше убегал и солдат.
В конце концов площадь опустела: остались лишь Петрушин да руководство страны, медленно поднимающееся с колен.
Поднявшись, Безголовый по привычке решил сказать речь, а может быть, хотел спросить о чем-то. Во всяком случае он поднял руку и… начал бить ею по воздуху с таким грохотом, словно воздух был деревянный. Стук стоял страшный.
Петрушин проснулся от громких ударов в дверь. Так мог стучать только тот, кто ощущает себя хозяином жизни.
Петрушин понял: пришли за ним, чтобы увести его из дома навсегда.
Он натянул одежду и, пошатываясь со сна, пошел открывать дверь.
На пороге стояли трое солдат. Три пары совершенно одинаковых, абсолютно равнодушных глаз смотрели на Петрушина.
— Ты, что ль, Петрушин? — спросил один из солдат.
— Я, — ответил Петрушин и посторонился, пропуская золотых. — Проходите.