Самоубийство Земли
Шрифт:
Мы хотим, чтобы с прошлым у нас все было понятно, чтоб не возникало никаких недомолвок. Кое-кто сомневается: а так ли уж был велик Великий Конвейер и был ли он вообще конвейером по большому счету? Хорошо. Поспорим. Обсудим. Важно, чтобы не было скоропалительных выводов, бездоказательных тезисов, рассчитанных только лишь на сенсацию. Освоение прошлого требует самого серьезного подхода. Подними головку.
Безголовый опять ошибся, но этого снова никто не заметил.
После процедуры одобрения он сказал:
— Признаемся, что во всех этих заслугах не последняя
Сказав эти слова, Великий Командир потратил еще некоторое время на обдумывание сказанного. После чего улыбнулся, пожал руку Воробьеву.
Переждав процедуру одобрения, которая на этот раз повторилась дважды, он продолжил:
— В настоящих государствах есть хорошая традиция: не давать в обиду руководящие кадры. Мы не намерены отступать от нее. Мы должны со всей законной, конечно, но строгостью спросить с тех, кто хоть и отвечает за жизнь руководителей, но делает это недостаточно активно. И если кто-то отвечал за жизнь Последнего Министра, но в должной мере не обеспечил, то разве мы вправе? Любой даст только такой ответик: нет, не вправе, конечно, а наоборот, должны… Теперь я спрашиваю вас: кто в последнее время отвечал за жизнь нашего Последнего Министра? Кто? — я спрашиваю вас. И сам же отвечаю: кто отвечал — тот и ответит за все. Будьте уверены. Подними голову.
Шаги Матрешиной гулко отдавались в опустевших улицах. Шла она быстро, стараясь не думать о том, что из ее странной затеи вообще может ничего не получиться.
Сзади послышался шорох. Матрешина испуганно обернулась: никого, почудилось.
Поворот. Еще один. До цели оставалось совсем немного. Но тут впереди мелькнули мундиры золотых. Матрешина рванула чью-то дверь, затаилась за ней.
Солдаты проходили так близко, что Матрешина вполне могла достать до них рукой.
Со стороны площади раздалась барабанная дробь.
— Раз казнят — значит жизнь идет, — радостно сказал один солдат. — А что за Счастливец подвергнется сегодня Почетной Казни?
— Плюшевый, говорят, — ответил второй.
— Да бросьте вы оба! — возмутился третий. — Не может быть! Если плюшевых начали подвергать Почетной Казни — страна на грани развала! Я вам точно говорю, такая демократия до добра нас не доведет!
Патруль исчез за углом.
Матрешина перевела дух и выскочила на улицу. Теперь ей показалось, что каблуки грохочут так, словно все улицы превратились в подворотни.
Она сняла туфли и побежала. Бежать босиком было невыносимо тяжело, тысячи маленьких иголочек впивались в пятки, каждый шаг отдавался болью…
Поворот. Еще один.
Матрешина остановилась перед домом Петрушина и перевела дыхание.
Домик казался избитым и искалеченным: окна выбиты, вокруг мусор, даже стены, кажется, и те покосились. Лишь дверь почему-то плотно закрыта.
Матрешина обернулась — никого. Пустая улица. Вдали, на площади, грохочет барабан.
Она медленно открыла дверь и вошла…
Поняв,
— Заканчивая свою речь, — радостно сообщил он, — которую, напомню, я произносил по решению народика, хотел бы подчеркнуть следующее: кто бы еще вчера мог представить, что плюшевый вот так запросто придет сюда, к нам, и подвергнется Почетной Казни? А сегодня это уже стало реальностью. Сейчас мы с вами понимаем: ничто не в силах помешать нам оказать Петрушину эту особую честь. Вдумайтесь: плюшевый подвергается не поруганию, не наказанию даже, а Почетной Казни! И это прекрасный символ демократических преобразований, происходящих у нас в стране.
Троекратное «Ура!» и аплодисменты ответом Великому Командиру.
— Барабаны… — Безголовый выдержал паузу, подобающую торжественности момента. — Вперед!
Тугие удары разнеслись над площадью.
Безголовый привычно набрал в легкие побольше воздуха — перекричать барабанщиков дело нелегкое — и властно крикнул:
— Счастливца ввести!
На площадь вышел аккуратный, словно по линейке построенный квадрат золотых солдат: двое впереди, двое — сзади. Между ними — строго по центру — шел Петрушин.
Шел он спокойно, даже излишне медленно, чем постоянно нарушал стройность квадрата: солдаты не могли приспособиться к его ленивому шагу. Руки у Петрушина были заложены за спину, а смотрел он почему-то прямо в глаза Воробьеву. Последний Министр вздрогнул, заметив в глазах плюшевого не мольбу о пощаде, не страх и даже не растерянность — в них легко прочитывалась спокойная уверенность гражданина, хорошо знающего себе цену. Так мог бы смотреть, пожалуй, тот житель Великой Страны, которого ожидало впереди очень важное дело…
Воробьев отвернулся.
Безголовый отыскал в бумажке нужное место и торжественно сообщил собравшимся:
— Сегодня мы подвергаем плюшевого не просто Почетной Казни, что уж само по себе было бы замечательно. Мы подвергаем его самой Почетной Казни — путем поджигания головы.
Воробьев с радостью заметил: услышав эти слова, Петрушин вздрогнул.
Матрешина схватила со стола карандаш и оглянулась на дверь, будто боясь, что кто-нибудь уличит ее в воровстве.
Карандаш… Его карандаш! Конечно, это самая лучшая вещь на память о Петрушине! Карандаш, который помнит тепло его рук. Карандаш — его верный помощник, его, быть может, единственный верный друг.
…Матрешина не спала всю ночь перед Почетной Казнью, а утром вдруг поняла: «Я ведь никогда больше не увижу Петрушина. Никогда не услышу его голоса, он никогда больше не уснет на моем плече. Петрушин ушел из моей жизни навсегда».
Пустая безысходность слова «навсегда» поразила Матрешину до такой степени, что она решила непременно прийти сегодня в дом Петрушина и взять что-нибудь на память. Ей казалось, что таким образом она победит глупую безысходность.
Теперь Матрешина сжимала карандаш в руках и испытывала если не радость, то бесконечное удовлетворение.