Самоубийство Земли
Шрифт:
— Ты, парень, все-таки реши: тебе на завтра, на пять лет вперед или все-таки на побольше? На пять лет — про 37-й еще сгодится, дальше с популярностью на этом сложней будет. Я тебе про современную тюрьму предлагаю, дурачок, знаешь, какой там кошмар творится! Сейчас уже про это можно писать. — Пушкин вздохнул так тяжело, как будто сам прошел через все тюремные беды. А потом он сделал широкий жест рукой. — Видишь — полки. Да-да, вот эти самые. На них — то, о чем еще вчера было запрещено писать, а сегодня — пожалуйста. Вот эти, видишь, папочки? В них то, о чем сегодня писать нельзя, но завтра уже будет можно.
— Но ведь это все только сюжеты, разработки, наметки характеров. — Андреев изо всех сил старался сохранять спокойствие. — Ведь все это еще надо написать. Вы же не станете отрицать, что в
— Язык? Стиль? — горестно повторил Александр Сергеевич и посмотрел на Андреева серьезно и печально. — О чем ты, парень? Кто об этом сейчас помнит? Кого это сегодня волнует? Перестань! Если мечтаешь о популярности — к чему тебе все эти сложности?
— Ну а если придет к вам абсолютно бездарный человек, — не сдавался Андреев, — который двух слов связать не может, вы и ему, что ли, возьметесь помогать?
Бороду Александра Сергеевича рассекла вполне добродушная улыбка. Она была столь неожиданна и приятна — словно огонек такси в ночи, — что Андреев почувствовал, как столб раздражения начинает будто рассасываться и в душу влетает успокоение.
— Во-первых, мы — кооператив широкого профиля. На писаках, вроде тебя, мы бы разорились, — улыбаясь, сказал Пушкин. — А во-вторых, совсем бездарные наш кооператив просто не замечают. Проходят мимо — будто его и нет. Мы ведь для чего? Мы душевное спокойствие людям даем, а бездарный — он всегда спокоен душевно. Таланта нет, чего волноваться-то? Так что, если ты нас заметил, — считай, еще не все потеряно. Хозяйничай в своей судьбе, на то и человек! — Пушкин достал очередную папку, полистал и бросил перед Андреевым. — Это из завтрашнего дня. Из того, о чем сегодня еще не очень можно. Про гомосексуалистов, роман про то, как в нашей армии из нормальных ребят голубых делают. Иногда. Вещь убойной силы. Об этом говорят уже, но пока робко. — Очередная папка приземлилась перед носом Андреева. — Любовь, проститутки… Это уже проехали. Что еще есть? Вот толстые папки стоят, видишь? Это историческая тема. Тут, правда, есть одна трудность: не совсем ясно пока, что из этого можно уже сегодня, а на что только завтра разрешение поступит. С документами историческими — тоже проблема, даже нам не все удается собрать.
Пушкин поглядывал мельком и кидал на стол «исторические» папки, опускались они почему-то ровненько, одна на другую, выстраивая подобие черного дома, без дверей и окон.
— Вот Буденный Семен Михайлович — наш красный кавалерист, — спокойно сказал Пушкин. — Забавный персонаж. Или Ворошилов еще… А здесь, гляди, класс какой, даже название есть: «Подлинная история Александра Фадеева, политика и романиста». Так. А здесь чего? Здесь поглубже копнули. Вот скажи мне, ты помнишь фамилию хотя бы одного делегата первого съезда партии? Ну того самого съезда, который был, когда партии еще не существовало? А? Молчишь? Судьбы их знаешь? Вот так-то! И никто не знает. Такой шлягер может получиться! — Очередная папка-кирпичик легла в стену черного дома, вырастающего перед глазами Андреева. — Тут еще глубже копнули: про тиранию Ивана Грозного. Сейчас здорово прозвучать может! Кстати, долго не постареет. — Неожиданно Пушкин перегнулся через стол, оперся локтем на черную стену папок и сказал почти в ухо Андрееву. — Я тебе так скажу: мы настолько хреново знаем свою историю, и взгляд на нее столь часто меняется, что куда ни копни — хоть на десять лет назад, а хоть на триста, — обязательно получишь, во-первых — новость, а во-вторых — шлягер. Очень рекомендую.
Доверчивый шепот, потные губы около уха, всепонимающий взгляд, будто сбежавший к Пушкину от какого-нибудь продавца мясного отдела, — всего этого вместе Андреев вынести уже не мог.
«Что ж он из себя провидца-то строит? — вскричал внутри Андреева нервный голос, и столб раздражения сразу стал стремительно расти. — Люди веками тайну творчества познать стараются, и у них ни черта не выходит, а этот бешеный кооперативщик с дурацким именем, точнее — вообще без имени, этот идиот вот так, с ходу, взял и познал?! Неужели он всерьез верит, что, предположим, заберу я эту папочку или эту, отправлюсь домой, и через месяц — здрасьте вам, я — известный писатель? Да он же просто — идиот!»
— А
— Прекрати! — заорал Андреев. — Я не верю тебе, слышишь ты — не верю! Литература — это тайна, и познать ее нельзя.
Пушкин оглядел Андреева окутывающим взглядом и неожиданно серьезно произнес:
— Если тебе проще жить, думая так, — думай. А такую историю не желаете? — Он достал тоненькую папочку.
Перед Андреевым словно возник другой человек, который не ерничал, не издевался, не иронизировал.
— Это история про парня лет тридцати — обычного среднего гражданина, который мечтал стать великим ученым и совершить открытие, способное перевернуть мир. Он упорно двигался к этой цели и прошел уже не маленький путь, но однажды выбросился из окна своей квартиры только по одной причине: каждое утро и каждый вечер кто-то мочился в лифте его дома. Каждое утро и каждый вечер, входя в лифт, он был вынужден перешагивать через лужи мочи и весь путь от двенадцатого до первого этажа утром и с первого на двенадцатый вечером он должен был ощущать отвратительный запах. Так продолжается месяц, второй, третий… И однажды этот несчастный человек понял: да, он способен на многое, он даже, пожалуй, совершит открытие, от которого мир содрогнется, но с запаха мочи будет начинаться каждый его день и запахом мочи заканчиваться, и никто в этом прекрасном городе, никто в этом могучем государстве, никто в целом мире не сможет спасти его от этой беды. И тогда человек перешагнул балконную решетку на двенадцатом этаже типового дома.
— А чего он пешком не ходил? — спросил Андреев и сам удивился вопросу.
— Двенадцатый этаж слишком высоко, — вздохнул Пушкин и, помолчав немного, добавил. — Больше у тебя не возникает вопросов по поводу этой истории? Хреново твое дело!
«По какому праву он мне хамит? — раздраженно спросил себя Андреев. — Кто он такой, чтобы говорить мне гадости? Почему я не ухожу отсюда немедленно? Почему слушаю всякую ерунду?»
Пока Андреев беседовал сам с собой, Пушкин отошел к дальней полке, снял с нее тоненькую папочку и снова без тени иронии, раздумывая даже, сказал:
— Это фантастическая история. Герои уже определены и даже описаны: и бунтари, и повелители, и чем их революции кончались, написано, даже выписан главный телевизор… Если вкратце, это сказка про некую странную страну, где однажды телевизоры захватили власть над людьми и начали править в свое удовольствие. До начала «эры великих телевизоров» граждане этой страны жили весьма фигово, они ощущали себя одинокими, потерянными и никчемными, потому что когда-то (они уже позабыли, когда именно и как) они потеряли веру и никак не могли ее найти. А без веры очень трудно объединиться. Телевизоры оказались мудрее людей: сначала они только развлекали, чтобы люди к ним привыкли, чтобы начали скучать без них, а потом уже эти бездарные, казалось бы, ящики начали проповедовать то, что им было надо. И люди постепенно поверили в то, что говорилось с экрана. Вера эта достигла абсолюта, люди шага не могли ступить без экранных указаний, их объединила в квартирах вера в могучую силу экрана, и они были вполне счастливы. А телевизоры правили ими в свое удовольствие. Это же так прекрасно: управлять людьми, которые сидят в своих квартирах и даже видеть не хотят друг друга. — Пушкин швырнул папку на стол. — Пользуйся, парень!
— Так вы же — диссидент, — прошептал Андреев.
Пушкин расхохотался. Увесистый смех покатился по комнате, отскакивая от стен и больно ударяя Андреева.
— Ну писатели… Ну я не могу прям… Пишете занудливо, а сами смешные такие…
Андреев явственно ощущал, как смех возрождает в Пушкине того бешеного субъекта, который снова начнет иронизировать, издеваться и хамить.
— Ну ты, парень, сказанул, я чуть не рухнул, — хмыкнул Пушкин. — Просто я поначалу не врубился, что ты из второго подвида, а то бы не выпендривался перед тобой так долго…