Самоубийство. Подготовка
Шрифт:
А вот и поворот на село. Прошу водителя высадить меня на дороге. Он удивляется, кажется, хочет сказать что-то неприветливое, может быть, даже отказаться останавливать автобус, но потом вспоминает, что он настолько неприветливый грек, что не должен удостаивать меня даже словом - бурчит что-то недовольно себе под нос, но тормозит и меня высаживает.
– На дороге -
Как вы, наверное, догадались, я попросился из автобуса не по какой-то особенной причине - вы уже поняли, что действия мои подчинены некой беспорядочной логике прощания с местами. Видимо, ему нужно проститься с этой дорогой, подумаете вы, и окажетесь правы.
Как это ни смешно, я стою на дороге, у кукурузного поля (подсолнухи будут дальше, знаю), держа в руке тетрадку. Это я так из автобуса с ней выскочил, не успел спрятать в рюкзак - как-то вдруг мне приспичило выйти (а как раз писал), потому и выскочил на улицу с тетрадкой в руке. Я ведь все это записываю - то, о чем вы сейчас читаете, все время записываю - и в поезде, когда пил в буфете у окна под стук колес, и в гостинице, на балконе, на пластмассовом (а ведь плетеном? день прошел, а я уж и забыл - это я уже во флигеле пишу) столике, и вот сейчас - пока ехал в автобусе, на коленке. А когда же, вы думаете, я это все пишу? Прямо сейчас. Я вообще, знаете ли, фанат тетрадок. Впрочем, потом расскажу - я еще не дошел до конечного пункта, туда, где уместно говорить о тетрадках. Скажу лишь, что тетрадка
У меня слегка помутилось в голове, и я сел в траву - отошел от дороги поближе к кукурузе и сел там, у кювета. Не от жары эта круговерть - от впечатлений. Я наконец-то приблизился к своей цели. Как-то вдруг, когда вылез из автобуса и стоял там на дороге с коричневой тетрадкой в руке, мне стало совершенно очевидно, что пути назад нет - я на месте и закончу задуманное. Пока в городе гулял - это все были игрушки, прощания эти, я даже какое-то удовольствие получал, ностальгическое, вспоминая, а здесь все как-то серьезно стало и близко. Впрочем, иные злые языки вспомнят, что накануне я выпил почти бутылку виски, а с утра допил то, что от нее осталось, скажут: как же, ностальгия, впечатления - пить надо меньше. Это я такую ерунду думал, пока курил там в кювете, настраивался перед заходом в село. Долго настраивался - закурил и вторую сигарету, улегся на траву, в тени одинокого деревца спрятался, вспомнил еще про буряки.
– Прополка буряка -
Прополка буряка была одной из наших семейных традиций - вынужденной, навязанной, но все же. Бабушка с дедом держали свиней, которых нужно было чем-то кормить, а так как бабушка с дедом были частниками (когда-то давно они оба работали в рыбколхозе, который разогнали еще в 60-х, и с тех пор они поневоле стали частниками - в обычный сельскохозяйственный колхоз не пошли). Официально работали в пионерлагере "Волна", дед - сторожем, бабушка - ассенизатором, а у себя на земле могли лишь немногое выращивать - фруктовый сад у нас был, виноградник и огород, в огороде - картошка, помидоры, часом огурцы, ну и по мелочи - укроп, петрушка, зеленый лук (дед, садясь обедать, частенько мне говорил: "А сбегай-ка вырви мне цыбулину", а бабушка, когда готовила: "Се-ре-жа! Нарви ук-ропа!" - бабушка всегда говорила так, с нажимом, с претензией, как будто ей уже один раз отказали нарвать укропа и второго раза она не переживет и не простит), редиска, перец, клубника. И всего этого хватало нам - но не свиньям. Свиньи хотели большего. Приходилось изыскивать. Летом изыскивать было хорошо - потому что летом работали пионерлагеря, а в пионерлагерях была еда для детей и, следовательно - помои. Помои нужно было носить (иногда дважды-трижды в день), и не сложно догадаться, что как только я набрался довольно сил, чтобы поднять ведро, это стало моей обязанностью. Когда же я был еще мал, помои носила бабушка или возила на специально приспособленной для этого тележке. Лагерные помои это было, наверное, самое вкусное из того, что могли позволить себе свиньи - пахли они обалденно, всеми этими общепитовскими борщами, макаронами, котлетами, вы знаете, куски хлеба там плавали, измазанные маслом, вымоченные в юшке (хлеб из помоев, впрочем, вылавливал дед, чтобы мастерить из него приману для рыбалки). Часто вместе с помоями бабушка приносила угощение и для меня - котлеты, тефтели, шницели, пряники (были такие, знаете, с дыркой посередке, похожие на большие шестерни). Я все это есть отказывался - кричал, что не буду есть из помойного ведра, бабушка обижалась, жалобным голосом твердила: "Это же чистое ведро! Мы-то-е". Ей хотелось как лучше. Сейчас я жалею о том, что не ел все те угощения. Если все вернуть вспять - то съел бы. Сейчас я верю, что ведро было чистым. А хоть бы и не было.
Но это летом. Зимой же, весной и осенью свиньи ели кашу (до сих пор помню ее дух в кухне - бабушка варила ее зимой из зерна и дерти; жар, уголь трещит в огне, там же рядом дед сидит: пьет чай и курит, двигая кочергой железные кольца на печи - сбивает туда пепел с папиросы, а сверху на печи стоит огромная выварка с кашей) и буряки (дед рубил их на куски топором). Зерно и буряк нужно было где-то взять. Брали в колхозе, но просто купить их за деньги было нельзя - надо было отработать. Вот тогда мы и шли наймитами в колхоз - чаще всего на прополку буряка, самую противную работу на моей памяти. Здесь льготников не было - кому не повезло оказаться в селе во время прополки, тот и участвовал, потому что работа была тяжелой, изматывающей и времени отнимала изрядно, оставить кого-то дома - роскошь, пололи всей семьей. Один раз даже сестрам моим не повезло - Людочке и Наташе, уж на что они были везучие избегать всякой работы, а на прополке и они разок побывали. Этот-то раз я и вспомнил, когда лежал там курил в траве.
В поле нас вез грузовик - колхоз присылал. Много нас там собиралось в кузове работников - не одни мы в селе были частниками, нуждающимися в буряке. Везли то далеко, то близко - зависимо, где был участок. Участками наделяли то там, то сям, не помню, сколько давали - гектар на семью? Кажется, гектар. Помечали делянки столбиками. Когда осенью буряк собирали (мы же сами и собирали), то тебе выделяли долю с твоей же делянки, которую ты раньше пропалывал. Это было справедливо, потому что у тех, кто волынил прополку (такие были), и урожай получался соответствующий - такие делянки всегда были видны, тех, кто волынил. Те, кто приезжал на работу, тыкали в заросшие делянки пальцами, качали осуждающе головами и произносили имена прогульщиков всуе. Дед, правда, говорил, что ерунда это все: бывает, с землей так повезет, что много у тебя буряка, а не повезет - мало. Поразительно, но бабушка любила работать в поле. Я не то чтобы это ненавидел, но воспринимал работу на земле со всем возможным пессимизмом - да, в детстве я еще верил в хорошее, но связать это хорошее с прополкой буряка при всем желании не мог. Дед работал ровно - по нему никогда нельзя было понять, нравится ему работа или нет, дед все делал одинаково... хотя опять вру, конечно - на рыбалку-то он точно ездил с большим удовольствием, и столярничать ему явно нравилось - беседки ставить, скамейки клепать или двери, двор дед любил подметать, это точно, а буряки полоть... никогда не слышал, чтобы дед высказал недовольство по поводу какой-нибудь работы. В отличие от меня - я-то мог ныть при любом удобном случае, ни черта не любил делать, всякую работу ненавидел, но, как назло, в детстве меня заставляли, а потом уж привык.
А вот бабушка... Ей нравилось полоть буряки, честное слово. Когда мы ехали в поле, сидели в кузове, она уже тогда светилась от радости - предвкушала. Это меня удивляло (бабушкиного воодушевления, конечно, не хватало для того, чтобы заразить и меня любовью к сельхозработам, но все же ее настрой слегка поднимал мой дух), я спрашивал: "Чему ты, ба, радуешься? Глаза бы мои не видели этих буряков". "Ну, как же? Степь", - улыбаясь, отвечала бабушка.
– "Красиво". Я смотрел из кузова грузовика на унылую степь кругом, на эти засаженные кукурузой, подсолнухами, пшеницей и буряком поля, размокшую под дождем землю (когда шел дождь, нас иногда возили в крытом брезентом кузове) и не мог понять - что там красивого? Мрак и дождь, слякоть, черная земля, грязь - как в любое утро. А дождь кончится - наступит жара, не спрячешься, и жажда, и слепни, и руки исколоты-изрезаны травой, да ну бы ее к черту ту степь! А бабушке нравилось. Она во время войны работала в Германии в остарбайтерах. Тоже в сельском хозяйстве, в поле, на хозяина - Освальд Мюллер его звали. Тоже что-то собирала - кажется, брюкву. Часто рассказывала про тех своих друзей, что там с ней работали. Помнила всех молодыми. "Виктор Делавери" был такой. Его чаще всех вспоминала, говорила: "Мы все работаем, а он лежит в траве, спит, а хозяин как увидит, то так бил его, так бил, а ему хоть бы хны. Мы уж и упрашивали его: "Витя, попадет же тебе от хозяина, а он: "Плевать я хотел на того хозяина". Кажется, бабушка даже некоторое время после войны переписывалась с этим Виктором, а потом, как водится, все заглохло. Только в старости снова почему-то часто его вспоминала, говорила: "Вот бы сейчас увидеться. А он ведь из Киева был - из киевских греков, наверное, и сейчас в Киеве живет". Как-то я пробил это имя по пиратской базе в Интернете - оказалось, Виктор Делавери жил в Киеве на соседней со мной улице. А бабушка к тому времени уже года два как умерла. Да и Виктор Делавери вряд ли был еще жив - в той базе было много покойников, но я все равно огорчился - если бы бабушка настояла, попросила, и если бы я раньше озаботился, то мог бы найти ей Виктора Делавери, и он, возможно, был бы еще жив, и они могли бы встретиться - это вряд ли, впрочем, бабушка уже много лет не ходила, но я бы мог хотя бы привет от нее передать, мне ведь этого Виктора найти получаса хватило бы. Но это все рассуждения наподобие уэллсовской "Зеленой двери" - о том, чего не вернешь... Так что была бабушка в остарбайтерах - лет двадцать ей тогда было. Может быть, оттого и любила она в поле работать, может, этот выезд был для нее вроде реминисценции какой-то - все равно, что назад в молодость вернуться. Или ей просто нравилось, что вся семья в сборе, и все при деле - никто не читает в дальней комнате книгу, не смотрит телевизор, все пропалывают буряк. Что-то вроде пикника на природе, но не такого, как на картинах художников-импрессионистов - где мужчина и барышня сидят в траве, а между ними всякая снедь в корзинке, а такого, где вся семья стоит в поле раком. Хотя в обед мы тоже усаживались перекусить - прятались от солнца в таких лесопосадках у дороги, у нас их называют "ветроупорками", раскладывали тоже снедь - хлеб, сало, яйца, помидоры, воду или молоко. Все равно, впрочем, мы не походили на картину импрессионистов, скорее изображали сцену из соцреализма - "Обед на полевом стане" (уверен, что такая картина имеется, никак не могло остаться без картины такое прекрасное название).
– На дороге -
Дорога, она сама по себе достойна прощания - здесь я, наконец, расскажу, зачем вылез из автобуса. Конечно, чтобы прощаться с дорогой, сюда стоило приехать поздней осенью или ранней весной - то есть, в самые мрачные сезоны, но не мог же я посвятить этим прощаниям целый год, так что пришлось выбирать. Я и в городе не со всеми местами толком попрощался из-за того, что сезон не тот - например, с больницей. Проходил мимо нее несколько раз, пока гулял и прощался с другими местами, но как-то не накатило на меня, а здесь, на дороге, когда подумал, что лучше бы я тут оказался весной или осенью, так на меня и за больницу вдруг накатило. Потому что я там лежал зимой. Часто лежал в детстве с разными болезнями и всякий раз зимой. С воспалением легких раза три (но это я уже постарше был), а один раз, помню, лежал в глазном отделении (у меня с детства проблемы со зрением - класса с первого, кажется, испортилось, и вот тогда-то меня и положили в глазное). Две вещи оттуда запомнил: таблички с текстами и жареную картошку в банке. Табличка с текстами - это такая штука, планшет, дощечка, величиной, пожалуй, со среднюю книжку, в которой за стеклом была спрятана бумажка с выдержками из разных литературных произведений - непонятно каких, они не были подписаны, просто фразы, обрывки, ни к селу, ни к городу, без начала и конца, было там что-то, помню, про солнечный южный город, про то, как кто-то шел пыльными улицами по брусчатой мостовой среди тенистых деревьев. Эти таблички нужно было каждый день читать для тренировки глаз в специальном кабинете. И я читал, придумывал себе, кто бы и зачем там мог идти по улицам южного солнечного и пыльного города - про море там тоже что-то было. А вечерами приходила мама - приносила мне поесть. Ели мы тогда с мамой по большей части жареную картошку - ее же она несла мне в больницу; я, впрочем, любил картошку, мог ее кушать бесконечно, любую - жареную, вареную, печеную, горелую. И вот она в банке, холодная - я ел ее с удовольствием, это была какая-то новая картошка (кажется, к ней еще прилагался соленый огурец). Сидели мы с мамой в тусклом мрачном предбаннике - есть в больницах такие специальные комнаты, где посетители встречаются с больными, вроде тех, что в тюрьмах устраивают для свиданий, такие же унылые. После того я никогда не ел жареную картошку из стеклянной литровой банки, не случалось. Унылое и уютное воспоминание.
Да, дорога. Почему осень или весна? Да потому что летом автобусы заезжали в село, а осенью, зимой и весной - нет. Потому что село наше из тех сел, что своих жителей там кот наплакал, оттого им рейсовые автобусы брезгуют пускать, а вот летом туда едут тучи отдыхающих, которым приходится давать автобусы - поэтому летом туда идет десяток автобусов, через каждый час, а в другие сезоны - один, да и тот в село не заезжает - высаживает людей "на дороге" или "на столбовой", или еще говорят: "на трассе". Так что вылез я "на дороге" намеренно - хотел вообразить, что это я осенью вылез, а на улице туман, изморозь и изморось, острый ветер в лицо, а вовсе не эта кукуруза на солнцепеке. Между нами говоря, солнце палило так, что воздух плавился - воображать осень было совсем не с руки.
Дошел "до геологов". Это еще одна местная локация: "до геологов". Бывало, что местные упрашивали неприветливого грека-водителя подвезти их с трассы поближе к селу - о том, чтобы завезти в самое село и речи быть не могло - в стране Советов, если вы забыли, все друг друга ненавидели и ни черта друг другу просто так, по доброй воле, не делали, никаких поблажек и милосердия, но когда местных собиралось человек пять, а то и до десятка, и половина из них были такие же греки, то им иногда удавалось уговорить водилу, и тот шел на компромисс - подвозил "до геологов". Это было частью искусства торга: "Завези, друг", - проникновенно говорили мужчины. "Не завезете?" - заискивающе глядя водителю в глаза, просили женщины и старушки. Водила хмурился и резко вскрикивал: "Куда? Куда? У меня график!" "Та хоть до геологов", - говорили мужчины. "Ну, до геологов хотя бы", - просили женщины и старушки. "Только до геологов!" - кричал водитель, как будто эта мысль только сейчас пришла ему в голову, а вовсе не каждый божий день его упрашивали. "У-у-у", - тут же недовольно гудели остальные пассажиры автобуса, едущие дальше, в конечную точку - я же говорю, в "совке" все друг друга как врагов ненавидели, за десятиминутный крюк в чужое село удавить могли - поэтому если ты один ехал в автобусе, или вас там было двое-трое, не стоило даже и пытаться просить. "Геологи", как вы, наверное, поняли, это геологоразведочная станция - маленькая и заброшенная; если честно, я никогда там не видел ни одного геолога, хотя косвенные признаки говорят о том, что они там все-таки были: люди, бывало, проговаривались, что пили водку с геологами, да я и сам как-то видел неподалеку от станции - какие-то чушки валялись, цилиндры, которых на земле не бывает, на поверхности - явно из ее недр высверленные, и в книгах научно-популярных читал, что якобы у нас руда найдена - вот ими, наверное, и найдена, так я думал. Так что в детстве, когда я шел дорогой с трассы мимо геологов, то всегда их выглядывал - не покажется ли кто, но окна станции глядели пусто и неприветливо, и сама станция казалась нежилой, цветков в горшках даже не помню, чтобы в окнах стояли. Черт их знает, одним словом. Одно с ними, геологами, примечательно - то, что прямо под станцией сельское кладбище, а оно куда важнее.