Самоубийство. Подготовка
Шрифт:
Чтобы выполнить обещание, я принялся бегать по улице и просить прохожих (мужиков покрепче) помочь мне донести рулон. Некоторые соглашались и помогали мне подтащить его метров на сто-двести. Потом искал других. Так мы дотащили рулон до остановки троллейбуса, погрузили и довезли до пригородной автостанции, откуда шел автобус в село. Там я повторил тот же трюк с мужиками, и мы с бабушкой довезли рулон до села, где я сбегал за дедом, и уже он помог мне дотащить его домой. Когда ты дома - это совсем другое дело, даже если у тебя лежит рулон парниковой пленки посреди села. Вот, кажется, еще вчера он был за тридевять земель, где-нибудь на Камчатке (ну, в Харькове), а теперь он лежит посреди села, и осталось только сходить за дедом - это очень приятно. Особенно, когда еще в кармане двадцать пять рублей - на "Черный Альбом" Цоя.
–
Теперь я пришел на ту самую автостанцию. Хотел сказать, что я ее ненавидел, как и многое прочее, но потом подумал и решил: нет. Скорее, я ее и любил, и ненавидел. Любил за то, что тысячу раз ездил отсюда в село и тысячу раз сюда приезжал - это была моя станция, здесь прошла часть моей жизни, нет в мире таких станций, на которых я бывал чаще. Самая обычная пригородная автостанция: расчерченные белым карманы для заезда автобусов с табличками маршрутов, в одном углу - кассы, в другом - пивбар. Но главным там для меня строением был (опять) киоск "Союзпечати", в котором я по утрам понедельников покупал газету "Футбол-Хоккей". "Футбол-Хоккей" был очень дефицитным - его разбирали прямо с утра во всем городе, нигде нельзя было достать, но я приезжал из села в понедельник шестичасовым автобусом, чтобы успеть в школу, и потому успевал выхватить остававшийся в свободной продаже номерок (киоскеры заначивали дефицитные газеты для любимых клиентов, и у меня там тоже был блат - тетя Люся).
Не любил же я автостанцию за толпу и за хлеб...
– За хлебом -
Дело в том, что у нас в семье был какой-то странный культ хлеба. Почему-то все мои родственники любили, да просто обожали свежий хлеб, жить не могли без него. Кроме меня. Я был единственным, кому было начхать, какой хлеб я ем - черствый как камень, заплесневелый, любой. Дед же, например, если хлеб лежал день, на следующий уже его не кушал - брезговал, кричал: "Нету хлеба! Нету!" и мог по столу кулаком стукнуть, обидеться. Но чтобы на столе каждый день был свежий хлеб, его нужно вначале купить. И можно догадаться, что это была моя почетная обязанность, как самого молодого - покупать каждый день хлеб. А сестры мои опять как бы были не при чем - будто никто не замечал, что на самом деле они намного младше меня. Они считались девочками, а для девочек это слишком тяжелый труд - ходить за хлебом (хотя, например, сдавать бутылки они ходили с удовольствием - конечно, после того как: "Сережа, помоги Людочке помыть бутылочки", полтораста штук помыть, та еще шутка. Не удивительно - за бутылки можно было денег выручить неплохо).
Так вот, в селе тогда был всего один продуктовый магазин, а народу там летом собиралось миллиона два (курорт ведь), и всем надо кушать. Хлеб один раз в день завозят (редко - два), и вся эта толпа на полмиллиона человек (ясно, не все два миллиона идут - посылают кого не жалко, вроде меня) уже стоит наготове - ждут автобудку. Когда будка только заезжает в село, толпа начинает за ней бежать: местные жители, отдыхающие, цивилизованные и дикари, все они, голодные, бегут за той будкой, окружают ее, пытаются хлеб еще на разгрузке выхватить. Шофер, грузчики, продавцы отбиваются, ставят заслоны, тащат палеты с хлебом в магазин; толпа тем временем окружает окошко, откуда хлеб выдают, все орут: "По одной, по две в руки давать!" "Та мне хлеб и булочку! Булочка не считается!" "Считается!" "Не давайте дикарям! Местным не хватает!" "Так что теперь, нам жрать не надо? Нам не надо жрать?" "Дикарям давать после местных!" "Не давайте местным! Они хлебом свиней кормят!" И ты туда только голову просунешь, а тебе ее зажмут чьи-то подмышки, локтями по ребрам надают, и ты протягиваешь в окошко тот рубчик, сунешь: "Мне две, мне две", а толпа: "Одну ему! Одну!" Понятное дело, ты же всего лишь пацан - у тебя здесь друзей и защитников нет. И дают тебе одну, и оттаскивают за шиворот от окошка. А бабе Наде Кобыле, соседке, пятнадцать буханок. "У меня семья двадцать человек!" - орет баба Надя Кобыла и бежит прочь по улице с теми буханками, балансируя ими, как клоун-эквилибрист, а за ней толпа: "Она свиней будет кормить! Свиней кормить!" А ты, понурив голову, несешь домой одну несчастную буханочку, а там тебя встречает дед: "Что, один только купил?" - вздыхает.
– "Ну ладно, до завтра хватит". А завтра за хлебом снова...
– Автобусом -
Здесь, на автостанции, тоже нужно было покупать хлеб - всегда. Потому что бабушка с дедом (особенно дед, конечно, но бабушка тоже никогда не спускала - если дед не спросит, то она точно не забудет) очень любили
А потом толпа. Пока ты сходишь за хлебом (это через двойную дорогу от автостанции) и вернешься, на посадочном пятачке уже собирается куча народу - все стерегут автобус, чтобы первыми в него заскочить и сесть. Не знаю, стоит ли об этом говорить, но это наша местечковая особенность - у нас люди не выстраиваются в очередь, чтобы садиться в автобус. Я вообще впервые увидел эти автобусные очереди только после того, как уехал из родного города. У нас же все просто собираются на автостанции и кучкуются на посадочном пятачке, пытаясь угадать, где в точности автобус станет и какие двери откроет. В эту же игру, подозреваю, всю жизнь играют и водители - попросту развлекаются, нарочно останавливаясь в метре-двух от основных игроков или не открывая одну из дверей, а потом наблюдают за столпотворением.
В детстве я тоже играл в эту игру, но потом перестал - мудрость о тщетности усилий в условиях тотальной ювенальной дискриминации снизошла на меня. Это я о пресловутом "уступи место старшему". Не знаю, как сейчас (я давно не следил за актуальными тенденциями в общественных отношениях), но раньше, вы (старожилы) должны помнить, была такая штука: всем детям сызмала внушалось, что каждый ребенок должен уступать в транспорте или где бы то ни было сидячее место любому взрослому. Даже если такой ребенок был пятилетним туберкулезником, а взрослый - пятидесятилетним чемпионом мира по штанге Леонидом Жаботинским. "Ножки молодые, здоровые - постоит", - сколько же раз я слышал эту поговорку до полового созревания? Не меньше тысячи.
Так что ты хоть за три часа приди на автостанцию, сесть тебе в автобусе никто не даст - все равно найдется тот, кому сидеть нужнее, старший. "Старшим надо уступать", - скажет он. Окей, уступаешь, стоишь рядом. Тут уже автобус начинает набиваться битком, и каждый новый входящий прямо из дверей обшаривает глазами салон: нет ли кого помладше, чтобы согнать, пока ситуация, наконец, не достигает своего равновесия - сидят все, кого согнать уже никак невозможно - альфа-пассажиры. Бета-пассажиры стоят, давятся, потеют, нюхают друг друга подмышки, ну и ты где-то между ними - гамма-пассажир. Мы еще никуда не едем - потому что начинается обилечивание.
Билеты вообще-то можно купить в кассе на автостанции, но там их почти никто никогда не покупает, потому что все знают: водитель все равно будет обилечивать. Водитель - это обычно такой маленький черномазый грек. Не то чтобы один и тот же грек, который веками водит этот маршрут, напротив - это самые разные греки, и они меняются, но, тем не менее, водитель всегда грек и он всегда невысок ростом. И всегда неприветливый. Помню, одно время среди местных считалось хорошим тоном водить дружбу с этими греками-шоферами, ну, хотя бы здороваться, притворяясь им другом. Не знаю, зачем, и какой от того был прок - скорее всего люди пытались подлизаться на случай, чтобы те, если что, подвезли поближе к селу, потому что автобус был не заходящий, а проходящий. Так вот никому это особенно не удавалось - все эти мелкорослые греки-водилы были страшно неприветливые, просто, как братья - черномазые, на одно лицо, и никогда не улыбались, почти ни слова не говорили, кроме: "э-э-э, а-а-а" и другого в таком же роде по ходу обилечивания. Еще они обычно носят белые рубашки с коротким рукавом, эти греки-водители.
Так вот, перед тем, как отъехать, шофер начинает сновать по салону, протискиваясь там, где протиснуться среди тесно переплетенных тел уже, кажется, невозможно, и обилечивать необилеченных, то есть, практически, всех. Минут десять он так лазит. Некоторые пытаются спрятаться, увильнуть, не обилетиться и уехать зайцами, но такое редко выгорает - эти греки очень цепкие глазом насчет того, чтобы собрать свои шестьдесят копеек. Раньше было шестьдесят, я вот помню, а сейчас бог его знает - вот буду ехать и узнаю. И вот, значит, когда все уже при смерти от вони и духоты, маленький грек, наконец, влезает на свой капитанский мостик, и мы со скрипом трогаемся. Ну, пускай не со скрипом, а со скрежетом - вы знаете, как ездят эти старые "лазики".