Самоубийство. Подготовка
Шрифт:
Лучшее время, лучшие минуты - едем. Это если вы взрослый. Детям нет счастья в автобусах - не забывайте о ювенальной дискриминации. Не успеет автобус отъехать от автостанции, как тебе какая-то жирная баба, обливающаяся потом: "Мальчик, открой люк, а то такая жара!" А люк-то черт знает где, росточку тебе не хватает, чтобы до люка добраться, и ты на цыпочки становишься, тянешься, кончиками пальцев толкаешь тот люк, открываешь. И тут же другая баба, худая, которая все это время сидела рядом с жирной: "Мальчик, ну что ты делаешь? Кто тебя просил? (это она говорит тебе, а не жирной бабе) Закрой немедленно, а то меня продует! Не видишь, какой сквозняк?" (ты закрываешь люк) Жирная баба: "Мальчик! Что ты делаешь? Тебе самому не жарко?! Задохнуться же можно!" (открываешь люк) Худая баба: "Мальчик, ты что, издеваешься? Вот сядь на мое место (это, конечно, фигура речи, никто вам по правде никогда не предложит сесть
– 18-й километр -
На восемнадцатом километре автобус останавливается надолго - это полдороги и поселок Першотравневое, который местные называют Первомайском. Здесь я когда-то родился и прожил лет до пяти, пока родители не развелись, и мы с мамой не уехали в город. Судьба забрасывала меня сюда и позже - именно здесь я работал в ДК, где жульничал с билетами, зарабатывая себе на грампластинки "Блэк Сэббэт" и торт "птичье молоко" - здесь его и покупал, в кафетерии гастронома, вот он, гастроном, виднеется на остановке.
Отсюда же я каждый вечер ездил домой автобусом с Анжеликой. На самом деле, я не помню, как ее звали - какое-то у нее редкое было имя: Виолетта, Изольда или Изабелла, поэтому пусть будет Анжеликой. Анжелика была рыжей (крашеной) и очень некрасивой девушкой, и мы с ней находились в близких транспортных отношениях (close transport liaisons) - то есть, мы каждый день в течение года ездили домой в одном автобусе, стояли при этом друг к другу близко и даже прижимались. Поэтому эти отношения можно назвать тесными. Бывают, вы знаете, и другие транспортные отношения между мужчиной и женщиной - это, например, когда вы десять лет ездите одним маршрутом, и всегда напротив вас сидит барышня, и вы все десять лет на нее таращитесь, а заговорить боитесь - просто фантазируете о том, что у вас с ней могло бы быть в идеальном мире. Это скрываемые или воображаемые транспортные отношения (hidden, secret or imaginary transport relations), хотя барышня наверняка обо всем знает - ну, о том, что вы о ней думаете. Да... так вот наши отношения с Анжеликой не были скрытыми - мы где-то случайно познакомились в самом начале (скорее всего, Анжелика сама со мной познакомилась - она была столь же наглой и бесцеремонной, сколько некрасивой), а потом год вместе ездили в тесных автобусных отношениях.
Я вам, пожалуй, расскажу еще кое-что об этом Першотравневом, раз уж вспомнил про Анжелику. Если подумать, здесь осталось многое из того, с чем я хотел попрощаться. Эти поездки, работа в ДК - это все чушь; мне тогда было семнадцать лет, я только-только закончил школу, был невнятным, неинтересным и зашуганным подростком, прятавшимся в свой кокон с пресловутыми грампластинками. У меня там было несколько подружек в ДК (библиотекарша, например), и ни с одной из них я не осмеливался заговорить на сколько-нибудь серьезные сексуальные темы, пригласить куда-то или еще что. С Анжеликой вот только не боялся, да и то, потому что она сама была девушкой развязной и без комплексов. Но и с ней у меня не было никаких шансов - несмотря на то, что она была страшная, как черт, у Анжелики в городе была куча взрослых поклонников, не мне чета - а со мной она просто ездила в автобусе, вынужденно. Нужно же ей было с кем-то общаться в дороге, убивать время. Кстати, она прекрасно одевалась, что компенсировало ее внешнюю некрасивость, и сильно, избыточно, ярко, красилась - что ее усугубляло. А я просто был никем, семнадцать лет для этого самый возраст.
Но в детстве все еще не выглядело так плохо - в Першотравневом я прожил первые годы своей жизни, когда мама с отцом еще были вместе. Мы жили в двухэтажном доме - чуть было не написал в "маленьком двухэтажном доме", когда вспомнил, что двухэтажные дома были самыми большими в поселке, их всего-то было три, и они стояли в ряд наискось в самом центре, на улице, названия которой не помню, а только то, что она была длинная и покатая - из-за чего по ней все время съезжали дети на самодельных тачках с колесами из подшипников.
Вы знаете эти двухэтажные дома - когда человек, родившийся и живущий в большом городе, или даже родившийся в селе, но переехавший в большой город и там живущий, вдруг волею случая, путешествуя, проезжает маленький поселок (который не село и не город) и видит там такие двухэтажные дома, стоящие где-то на отшибе в поле, среди каких-то цистерн, или на опушке леса, то он себе думает: "Кого и как угораздило там жить?" Даже я так думаю, когда проезжаю такие поселки, а потом вдруг вспоминаю - да я же сам в таком жил!
Обычным образом меня угораздило - отцу там дали квартиру; работал он электриком, играл в футбол и прочие спортивные игры за местные трудовые
Когда мне было лет пять, мы с моим другом Сережей Ворониным (легкая фамилия - до сих пор помню) как-то зашли в наш подъезд (Воронины были нашими соседями, и мы с Сережей, скорее всего, расходились по домам после футбольного матча во дворе - тогда мы играли в футбол как угорелые) и вдруг видим: в коридоре на первом этаже стоит гроб (кажется, он был прислонен к стене, тут же рядом стояла крышка), а возле гроба сидит на табуретке какой-то дед в кепке и курит. Я погодя спросил у Сережи Воронина: "А кого хоронят-то?" Сережа ответил как-то неуверенно: "Ну, наверное, того деда, что там курит сидит. Кого же еще?" Признаться, после этого события я долго думал, что именно так это все и происходит: приносят гроб, выходит какой-нибудь дед, садится рядом покурить напоследок, после чего ложится в гроб, и его уносят. И, честно говоря, вся эта процедура казалась мне крайне обескураживающей.
Здесь же я ходил в детский сад, от которого у меня почти не осталось воспоминаний, кроме того, что отец возил меня туда на мотоцикле, и футбольного поля. Возле детского сада было обычное поле, заросшее травой (трава была нам, детям, по шею), куда просто поставили большие футбольные ворота. Воспитатели выводили нас туда и бросали нам кучу огромных надувных мячей (не футбольных, а таких никчемных, клеенчатых, какими в воде играют), штук десять, и мы бегали по полю, как полоумные, гоняя те мячи куда глаза глядят, забивали их в ворота, мальчишки и девчонки - нас едва было видно в траве. Я думаю, то заросшее травой футбольное поле с бегающей малышней и летающими кругом несуразными клеенчатыми мячами - это выделенный лично мне отпечаток рая (как, помните, те картинки на обложке журнала "Сторожевая башня", где всегда улыбчивые люди и животные сидят в траве); каждому, думаю, выделяют такой отпечаток - чтобы человек приблизительно себе представлял, как там в раю, чего ждать. Иначе, отчего мне так долго помнить то поле?
Здесь же, в поселке, жили моя бабушка Лара и дед Михаил (не те, про которых я говорил раньше, а другие - по отцу). Они жили не с нами в квартире, а в частном доме - вернее в половине большого частного дома (в другой половине жила какая-то другая семья) в дальнем конце поселка, ближе к колхозным полям.
Вообще, мои воспоминания об отце, бабе Ларе и деде Мише не то, чтобы смутны (иногда они очень ясны, особенно об отце), но как бы отрывочны и более всего напоминают кадры какой-то старой кинохроники вроде фильмов Дзиги Вертова (только в цвете): вот отец везет меня в детский сад на мотоцикле - когда я был совсем маленьким, он сажал меня перед собой, когда же я чуть подрос, то сидел сзади, обнимая его руками - еще, кажется, шлем у меня был на голове какой-то несуразный, круглый, как шар, я был похож в нем на космонавта, как их рисуют в детских журналах; потом - дом и двор бабы Лары: дом на две половины, в чужой - неведомые мне люди, в нашей - темные комнаты, наполненные старой тяжелой мебелью - стулья, столы, комоды, топчаны, кровати, все с массивными толстыми ножками, все большое, деревянное, неподъемное (может быть, потому что я сам был мал?), в столовой - сервант, в серванте - рюмки в форме маленьких рыбок и графин в форме большой рыбы, что-то еще в форме лебедя; на стол сервируют луковый суп - этот суп делается просто: жарится лук в сковороде на постном масле, туда же можно резаную колбасу, если есть - а нету, то и нету, а в кастрюле варится картошка - потом в кастрюлю высыпают зажарку из сковороды, и суп готов - можно, впрочем, туда еще фасоль и галушки. Там в столовой всегда пахло этим луковым супом, и сейчас, когда я вспоминаю картинку дома - сервант с рыбами, стол без скатерти, супница - мне луком пахнет. Скажете, это уже не кадр кинохроники, если про запах речь? Да ничего подобного - про все, что угодно, оно может и так, а про луковый суп - не так, луковый суп если увидишь в кинохронике, то сразу почувствуешь запах... А, и дед из дальней комнаты выходит - Михаил, здоровый, лысый, молчит - похож на Франкенштейна из одноименного фильма, никогда ни слова от него не слышал - вернее, припомнить не могу ни единого от него слова - только эту его огромную двухметровую фигуру в дверном проеме.