Самоубийство. Подготовка
Шрифт:
Вспомнив тетку-девочку на раскладушке, я как-то даже повеселел - налил себе еще полстакана и выпил за всех.
Помимо той фотографии, где дед Мирон спит невидимкой в куче тряпья, он есть еще всего лишь на одном фото - в гробу. Гроб стоит на табуретках во дворе (отцовского дома деда Василия - там жила потом прабабушка моя Настя, а с ней - дедов младший брат Михаил), а вокруг него все - дед Василий, брат его Михаил, бабушка моя, Мария, дядька Вова, моя мама и прочие люди, многих из которых я знал - родственники и односельчане, все молодые, серьезные, печальные, их лица хорошо видны и красиво отточены скорбью, как в кино у артистов - хороший, видимо, был фотограф, умеющий снимать характерно. А деда Мирона и тут не очень видно - лежит себе и лежит покойник в гробу. А на следующем фото уже идут люди по полю - процессия, немноголюдная, снятая издалека, люди маленькие и будто в тумане размыты фигуры; фото темное такое, не серое даже, а коричневое, как та глина, в которую прадеда Мирона
У Федора же, другого прадеда, фотографии с похорон вышли намного торжественнее - я бы так выразился: "несколько в ином стиле". Фотокартина похорон Мирона - это украинский сельский реализм 19-го века, "земля, панщина, волы и тяжкая селянская доля", у Федора же это реализм сугубо социалистический - "в труде и борьбе, вперед, товарищи, в светлое будущее". Я ведь уже говорил - дядя Миша Кирьякулов, бабушкин брат, работал в пионерлагере завхозом. Поэтому прадед Федор был похоронен со всеми возможными почестями - из лагеря "Волна" были согнаны все пионеры, которые стоят на всех фото с венками в ряд, а потом с этими же венками идут длинной бесконечной процессией на кладбище - как у какого-нибудь Брежнева или Высоцкого. Эти фото, в отличие от снимков с похорон Мирона, яркие, светлые, летние - на них, кажется, не видно ни одного родственника или односельчанина, только пионеры, и лица у них, конечно, серьезные, сообразно моменту, но на них, разумеется, нет скорби (все же хоронят чужого им человека), а только лишь долг, рвение и пафос, с небольшим налетом скуки (это же начало 70-х, "совку" еще двадцать лет жить - так что, до того времени, когда лица людей на официальных фото сменят выражение: "пафос, долг и немножечко скуки" на "тотальную скуку", остается еще лет десять). Скорее всего, дядя Миша Кирьякулов согнал всех тех пионеров на похороны своего отца под предлогом, что прадед Федор был ветераном войны (он действительно им был - я читал в Интернет-базе наград, что Федор Кирьякулов служил ездовым и получил медаль за то, что перевез через реку Тису в Югославии какие-то боеприпасы, при этом застрелив трех фашистов из винтовки).
Помню, в детстве я всегда удивлялся, рассматривая эти фотографии - на кой черт это вообще было нужно, фотографировать похороны (несмотря на явные художественные достоинства снимков с похорон Мирона и эксцентричный пионерский пафос картины похорон Федора)? Впоследствии я узнал, что фотографировать похороны было раньше широко принято - и у нас, и вообще в мире, оказалось, что это давняя традиция - фотографировать покойников, раньше их даже наряжали в выходные одежды, усаживали между собой с помощью специальных каркасов (чтобы мертвецы не падали) и фотографировались всей семьей. Ничего не могу сказать, не вижу в этом ничего плохого, хорошего или странного, люди могут выбирать разные способы уважить своих предков - некоторые вот жен живьем раньше хоронили (я читал в сказках "Тысячи и одной ночи", кажется, хотя до конца не уверен) вместе с мертвыми мужьями, коз разных и кур, кухонный инвентарь и драгоценности, провоцируя тем самым последующие поколения грабить и осквернять могилы. Одним словом, что я хочу этим сказать - мне сейчас трудно понять, что могло заставить моих родственников в начале 70-х годов приглашать фотохудожника и сгонять пионеров на похороны моих прадедов, но уверен - они имели к тому какие-то резоны.
Размышляя о покойниках, я выпил еще водки, пересел со скамейки в траву под дерево алычу, прислонился к нему спиной, вытянул ноги и заснул - это было приятно, умиротворительно и покойно, заснуть здесь под алычой, потому что на участке бабы Липы с дядей Мишей Кирьякуловым, там, где ракушкой могилки обложены - тоже уютно, но там голая степь, и солнце припекает, как на пляже, там не заснешь, а здесь, у Простаковых - лесок и своя личная алыча, сам бог велел присесть, прислониться, выпить и прикорнуть на полчасика. "Здесь даже темно", - подумал я, засыпая, - "как в тех кинофильмах, в которых показывают сказочный таинственный лес в том месте, где вот-вот что-то должно приключиться - например, переход в иное измерение посредством дупла в дереве или кроличьей норы". "Довольно будет интересно, если меня сейчас здесь укусит змея", - подумал я еще (это не было досужей фантазией - в детстве я как-то увидел на этом самом кладбище отвратительную черную змею, которую больше никогда и нигде не встречал в наших краях, она вылезала из норы в чьей-то могиле, прямо как в тех ужасных кинофильмах, где змеи вылезают из глазницы чьей-то черепушки, и наблюдать это было крайне неприятно). Впрочем, засыпая, я знал наверняка - никакая змея меня, конечно, не укусит, а проснусь я через час с головной болью и жаждой, на какой случай поставил рядом с собой бутылку пива.
– За удочкой -
С кладбища я не пошел прямо в свой флигель, а заглянул еще на базар. Базар был самым опасным для меня местом - там многие могли меня узнать, но я должен был купить удочку, потому что какой смысл идти на Змеиный мыс без удочки?
Будучи пьян и разморен, я немного переборщил с конспирацией - надвинул кепку на лицо так, как это делают беглецы в голливудских фильмах - слишком.
Обойдя торговцев бычками, я все так же осторожно сунулся в ряд (больше всего опасаясь встретить там Веру Александровну - библиотекаршу; библиотека была в двух шагах от базара, через дорогу, и Вера Александровна успешно совмещала работу библиотекаря с торговлей на рынке, попросту видела, когда кто-то заходил в библиотеку и, попросив соседей присмотреть за товаром, шла выдавать книжки, потом возвращалась на базар - продавала там надувные матрасы, мячи, плавки, резиновые тапочки, халаты, полотенца, в общем, всякую такую всячину, которую отдыхающие забывают привезти из дому и вынуждены покупать на месте; в детстве я изрядно времени провел в библиотеке, и потому Вера Александровна могла узнать меня в лицо, даже в надвинутой на глаза кепке) и тут же нашел искомое - какой-то мужик продавал готовые поплавочные снасти и бамбуковые удилища, товар для новичков и ленивых - я купил с радостью, потому что был пьян и ленив; никогда толком не умел мастерить удочки, а тут бы и вовсе леской в ушко крючка не попал. Купил, в общем, удочку (с запасками, конечно - крючки там, грузила, у нас без запасок нельзя - камни), а на выходе еще и пару вязок бычков. Дорого, сволочи, продавали, проклятые спекулянты. Но денег у меня было до черта, поэтому плевать на них. Затарился еще пивом рядом в гастрономе. Так я собирался провести вечер.
И, что вы думаете, провел. Пил пиво, ел сушеных бычков, сидя на проволочной кровати в своем флигеле, курил. Душно там было, как в аду. Но мне нравилось. Нравилось сидеть там и истекать потом. Нравилось провонять одновременно бычками, пивом и сигаретами. Это создавало особенный уют. Особенный уют холостяцкого флигеля в приморском поселке. Я подумал, что мне там не хватает только бобинного магнитофона. С головками, смазанными одеколоном. И поставить на него бобину Высоцкого. В общем, я был доволен.
Включив на телефоне будильник, заснул. Не сразу, конечно. Жарко, кровать проволочная - час еще ворочался, пару сигарет выкурил.
– На Змеинку -
Встал затемно, в четыре утра - на Змеинку путь недолог, c полчаса чистого ходу, но нужно еще наловить мидий, так что как раз рассветет. Спустился на берег по новой лестнице - эта лестница то немногое, что изменилось в моем родном селе за время моего отсутствия - ее торжественно открыли к какому-то очередному Дню Независимости (я случайно увидел эту новость в Интернете - на фото было все районное начальство в вышиванках, а также снятые в прыжке народные танцоры в шароварах). Старая лестница мне нравилась - бетонные плиты, врытые в землю, они выглядели просто и непритязательно, как примитивное искусство. Сейчас же плиты были заменены на новые, а на самом верху красовалась псевдогреческая вычурная арка (такие любят ставить турки на входе в свои фабрики-лохотроны). Впрочем, арка мне тоже понравилась - вкупе с новыми балясинами новая лестница напомнила мне старые советские крымские санатории - люблю такой стиль.
С мидиями я рисковал - надеялся на свой детский опыт: живые мидии всегда можно было найти в море в определенных местах, я их все знал, но все же, мало ли, может быть, за столько лет все поменялось, экосистемы там, ареалы, черт их знает - риск был велик не найти ни черта, а просить лопату и копать червей в огороде у хозяйки я постеснялся, да и поостерегся, чтобы не привлекать внимание, тем более что с червями здесь всегда было туго, настоящий геморрой их здесь искать - кругом глина и песок (помню, однажды в детстве копал червей для рыбалки на клумбе в пионерлагере и нашел в земле бутылку, запечатанную сургучом, а внутри бумажка виднеется, скатанная в трубочку. Заинтриговало это меня, конечно, распечатал, достал бумажку, раскатал. А там написано: "Привет пионерам будущего от пионеров 1977 года!" А я, значит, бутылку эту году в 82-м выкопал, не великой древности оказалась реликвия).
Первое место, где, как я помнил, должны быть залежи мидий - напротив того самого пионерлагеря. Туда и пошел сразу. Разделся на берегу, достал бутылку "Джека Дэниэлса" (вот и пригодилась вторая) и хорошенько отхлебнул. Согрело меня сразу - и тело, и мысли, сразу как-то легче стало лезть в воду. Подумал, что именно этого мне не хватало в детстве - согрева, лезть в холодную воду за мидиями всегда было настоящим мучением - там же зайти надо по пояс, а то и по грудь, а потом, нащупывая ногами на дне мидии, бывало, удавалось достать их оттуда ногой же, ухватив пальцами, но не всегда - иногда приходилось наклоняться, нырять, хватать руками, а ведь холодно, противно. Дети, конечно, существенно страдают без выпивки, оставшись наедине с природой.