Самвэл
Шрифт:
Дойдя до одной из крепостных башен, девушки взглянули наверх, потом друг на друга и молча улыбнулись.
— Давай, я первая попытаю счастья в этот вечер, — чуть слышно прошептала Шушаник.
— Нет, лучше я, — просительно возразила Асмик. Продолжая спорить, они в то же время подкрадывались к чете голубей, самозабвенно льнувших друг к другу на выступе башни.
Шушаник осторожно протянула руку к колчану, вытащила стрелу, натянула тетиву и прицелилась в счастливую парочку. Тетива зазвенела, стрела просвистела в воздухе и... пролетела мимо. Следом мелькнула стрела Асмик. Один из голубей, судорожно трепеща крыльями, покатился вниз. Голубка взмыла в небо, сделала несколько прощальных кругов над своим голубком и исчезла в вечерних сумерках.
Асмик подняла добычу, и подруги пошли дальше.
Так юные девушки каждый вечер приходили к крепостным башням, охотились на голубей и готовили из них обед и ужин для своей любимой госпожи. Этими птицами питались и они сами.
Ночной сумрак постепенно сгущался, и, наконец, непроглядная тьма совершенно скрыла ужасное зрелище, которое являл собою Артагерс. Не стало видно трупов, громоздившихся на каждом шагу, разложившихся, обезображенных тлением мертвых тел, валявшихся прямо на улицах. Во мраке можно было разглядеть лишь высокую статную женщину с факелом в руках; она одиноко бродила среди трупов, словно одно из божеств-аралезов1, которые некогда появлялись после битвы на поле брани и даровали жизнь и бессмертие павшим героям. Скорбным взглядом смотрела она на останки несчастных жертв и медленно шла дальше. Всего несколько дней назад многие из них были еще живы, ко многим она благоволила. А ныне они лежат прямо на улицах, неубранные, неоплаканные, непогребенные, лишенные даже того единственного утешения, которое обретает всякий смертный, порождение праха, вкусив, наконец, вечный покой в объятиях матери-земли. Сколь скорбно, сколь убийственно было это зрелище! Вот мертвый младенец у груди мертвой матери, вот девушка, угасшая в едва пробудившейся весне своей, словно полурасцветший бутон, срезанный под корень неумолимым серпом жнеца. Ужасна была эта жатва, беспощадная жатва бездушного бога смерти...
Женщина шла все дальше. Ее прекрасное лицо, озаренное ярким светом факела, выражало безутешную скорбь матери, потерявшей своих детей. Но эта безугешная мать потеряла тысячи сынов и дочерей. Она потеряла всех и все, но не потеряла душевного величия. Она лишилась всего, но сохранила несгибаемую силу духа и силу воли.
Женщина все шла вперед, и концы ее длинного воздушного одеяния влачились по неровным плитам мостовой, издавая легкий, мелодичный шорох. Она миновала узкие улочки и быстро направилась в сторону двух высоких башен, которые, словно два могучих великана, возвышались по обе стороны главных ворот Артагерса. Женщина вошла в одну из башен и поднялась наверх по винтовой лестнице. Свет факела потревожил летучих мышей, которые во множестве гнездились в темных нишах и по углам старинного сооружения. Они мгновенно сорвались с места и черным смерчем заметались в пустоте башни; под глухими сводами гулким эхом отдавались взмахи кожистых перепончатых крыльев. Несколько раз они задели ее по лицу; она почти не замечала этих вызывающих дрожь прикосновений, только заслонила рукою факел, чтобы не погас.
Женщина поднялась на самый верх. Она бережно брала один за другим стоявшие там светильники, зажигала от своего факела и ставила на обычные места, рядом с узкими окнами. Покончив с этим, она быстро спустилась вниз и подошла к
'Аралезы — языческие боги древнего Востока, в образе псов оживляли павших в бою героев, зализывая их раны. Согласно Мовсесу Хорена-ци, именно на аралезов надеялась Шамирам, ожидая воскрешения Ара.
железным воротам крепости. С глубоким вниманием проверяла она тяжелые запоры и осматривала крепкие засовы. Все было на месте, все в полном порядке, и только стражи нигде не было. Женщина направилась к другим башням.
Здесь ей время от времени попадались часовые; прижимая к груди копья, они лежали прямо на голом полу. Бессонные стражи, зорко следившие по ночам с высоких башен, что делается окрест, ныне спали вечным сном смерти. Жестокий рок настиг их на посту.
Так каждую ночь с факелом в руках, эта высокая, прекрасная собою женщина, обходила всю крепость и зажигала огни на башнях, которые выходили в сторону вражеского
Эта женщина, бродившая по крепости под покровом ночной тьмы, была царица Армении, дивноокая Парандзем. Теперь она оказалась уже не только владычицей, но и бессонным стражем своей опустевшей и обезлюдевшей крепости, и заполняла эту безмерную пустоту беспредельным величием своей души.
Почти в то же время, когда царица с факелом в руках обходила дозором опустевшую крепость и с бьющимся сердцем проверяла и перепроверяла ее запоры и засовы, в крепости появился еще один человек, который тоже проверял все. Он проник в крепость извне: пробрался через один из потайных подземных ходов, о которых знала лишь царица и связь которых с внешним миром держалась в строгой тайне.
Человек был высокого роста, массивен, широкоплеч и в своем странном одеянии, глубокими складками спускавшемся до самой земли, казался зловещим духом ада, который даже во мраке выступает, словно огромная черная глыба, из окружающей его тьмы. С пояса у незнакомца свисал длинный меч, доходивший до самой земли, и он придерживал его рукою, чтобы не стучал по камням. На бедре, в складках одежды, был спрятан обоюдоострый кинжал. Ночная тьма, к счастью, скрывала от глаз его страшное рябое лицо с бурой кожей, похожей на пористую губку. На выдающихся вперед, сильно развитых челюстях вместо бороды торчало лишь несколько редких волосков. В глазах горела злобная ярость, смешанная с дьявольской радостью.
Он еще издали заметил и узнал царицу. На безобразном лице мелькнула злая ухмылка, и толстые вывернутые губы прошептали такое же злое проклятье. Он приостановился, выждал под прикрытием тьмы, пока царица прошла мимо. Потом крадучись последовал за нею.
Полное безлюдье в крепости, беспорядочные груды трупов и гробовая тишина вокруг могли внушить ужас любому, в ком хоть сколько-нибудь сохранились человеческие чувства. Но в этом чудовище они вызвали лишь радость с некоторой примесью удивления. Он радовался, что крепость оказалась в таком бедственном положении, и удивлялся, ибо не мог понять, какими именно бедствиями вызвано столь внезапное опустошение, которое он никак не предполагал увидеть в Артагерсе. Ему казалось, что неумолимый гнев Бога возмездия в одно мгновение испепелил все, хотя и высились еще неприступные крепостные стены, вырисовывались еще в ночной тьме очертания грозных башен. Людей, однако, нигде не было, и это наполняло его жестокое сердце беспредельным ликованием.
Не выпуская из виду царицу, он в то же время зорко осматривался вокруг, но ему попадались только трупы. И всякий раз, когда эти холодные и бездыханные тела преграждали путь и он натыкался на них в ночном мраке, посланец зла испытывал особое наслаждение. Он дождался, пока царица кончила свою работу и удалилась в направлении дворца, и принялся сам обследовать все уголки крепости, чтобы лучше разобраться в ее положении, которое было ему все еще не совсем ясно. Он придирчиво осматривал оборонительные сооружения и воинские помещения, проверял запасы оружия — все было на месте, все было в порядке. Но нигде не было ни одного воина и вообще ни души. Что стало с ними? Куда они делись? Неужели все погибли? Эти вопросы снова и снова возникали в его голове, полной мрачных мыслей, черных и гибельных, как кромешная ночная тьма.
Когда зловещий незнакомец окончательно убедился, что в крепости совсем не осталось людей, он направился к царскому дворцу. Долго бродил вокруг него и прислушивался, напрягая слух, не слышно ли изнутри голосов или иных звуков. Но этот чертог, некогда столь оживленный, полный смеха и радости, был безмолвен и безжизнен, как глухая, заброшенная могила. Этот дворец, эта обитель любви и счастья, песен и музыки, вся его жизнь, все его обычаи — все было издавна хорошо знакомо ему. Он точно знал, в какие часы и что именно происходит во дворце. Он знал, что обычно по вечерам в его обширных залах всегда шумно и оживленно, гусаны поют о подвигах богатырей, пляски сотен гостей сотрясают стены роскошных палат. Но ни этот раз все было мертво, все застыло в глубоком, глухом оцепенении, и это оцепенение казалось еще тягостнее от непроглядной тьмы, царившей во дворце и говорившей об отсутствии людей.