Самый далёкий берег
Шрифт:
Потом совершенно неожиданно принял стойку “смирно” — а поскольку как раз в этот момент оба носильщика ослабили хватку,
Пускай вдали остались зимы с веснами! Мы вечной правдой сталинской сильны! Без устали идут путями звездными Сыны могучей молодой страны!
— Слушайте, — сказал Кирьянов. — Ведь перебудит всех, нарвемся…
— Милейший обер-поручик, вы недооцениваете старую закалку, — чуть пошатываясь, ответил майор Стрекалов. — Хотите фокус?
Он склонился над поющим манифестантом и явственно произнес ему в ухо:
— Комендантский патруль поблизости!
Митрофаныч мгновенно умолк, словно повернули выключатель, воцарилась оглушительная тишина. Затаившись в траве, оружейник, такое впечатление, даже дышать перестал.
— Видели? — сказал майор с неподдельным уважением. — Старая школа. Беритесь, мы его черным ходом затащим… А потом, может, выпьем за знакомство?
— Благодарствуйте, — сказал Кирьянов. — С удовольствием.
Он все еще был преисполнен доброты к окружающему миру.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ДНИ ЛЕММИНГОВ
Повинуясь мяукающему сигналу, сопровождаемому отчаянным миганием зеленой лампочки, он осторожно стиснул затянутыми в перчатку пальцами круглый рубчатый верньер и повернул его на три деления вправо. И ничего особенного не произошло, ничего не изменилось, разве что сигнал больше не мяукал и лампочка потухла до времени.
Он достал из нагрудного кармана пачку и сунул в рот сигарету. Пальцы с “Золотой Явой” беспрепятственно миновали чуть заметно мерцавшую вокруг его головы полусферу неведомого поля — а может, и не поля, возможно, это было нечто вроде марлевой повязки, отсекавшей из окружающего воздуха, мало чем отличавшегося от земного, зловредных микробов и прочий мусор.
Планета была кислородная, но на этом ее достоинства исчерпывались целиком и полностью. Кирьянов еще ни разу не высаживался на столь неприятном “шарике” — и это определение было еще чересчур деликатным…
Небо над головой было желто-багровое, по нему тянулись длинные разлохмаченные буро-лиловые полосы — а вполне может оказаться наоборот, и буро-лиловые полосы как раз и есть кусочки небосклона, проглядывающие сквозь скопище желто-багровых облаков… За двое суток они так и не смогли определить, как же именно обстоит, где атмосфера, а где облака, на глаз не понять, с равным успехом может обернуться и так, и этак. А впрочем, какая разница? Им здесь все равно не жить, да и работать осталось всего ничего, Шибко уверяет, что смена непременно прибудет еще до захода здешнего светила (которое так и не удалось ни разу лицезреть, оно скрывалось где-то в пелене, нисколечко не проглядывало).
Справа и слева вздымались горы, скопище зазубренных пиков, которые не покорились бы и опытному альпинисту — коричневые и серые нагромождения сплошных острых граней, копьевидных вершин, отвесных склонов, глубоких
На сей раз доверенная им техника представляла собой нечто вроде гигантских хоккейных шайб диаметром метров в десять и высотой не менее двух, не черных, как приличным хоккейным шайбам полагается, а белоснежных, зеркально сверкающих. Наверху помещалось углубление с удобным креслом и небольшим пультом — управлять этой штукой, а также проделывать нехитрые манипуляции с излучателями было даже проще, чем дистанционкой для телевизора, гораздо меньше кнопочек, с десяток, не более…
А впереди, метрах в ста, остановленные неизвестным излучением сверкающих машин, копошились те, ради кого их и забросили на эту долбаную планету, и они третьи сутки занимались несложной, совершенно не опасной, но монотонной и оттого надоевшей хуже горькой редьки работой. И неизвестно, что было хуже: работа или утомительное безделье, на сей раз длившееся уже более трех часов…
Впереди, насколько хватало взгляда, копошились тесно сбившиеся в кучи странные создания — нечто вроде оживших абстрактных скульптур, созданных не самым талантливым ваятелем. Или овеществленных видений законченного наркомана.
Если взять несколько вязанок длинных темно-коричневых мочалок и кое-как соединить их в некое подобие снопов, то примерно так это и будет выглядеть. Оживший сноп мочалок, груда длинных перепутанных волокон, сквозь которую проглядывает нечто вроде черного каркаса из палок, а в верхней части светится цепочка желтых шариков — то ли органы зрения, то ли… Да черт его знает, кому это интересно? Понаблюдав за скопищем мочалок третьи сутки, Кирьянов все же склонен был считать, что это глаза, но не взялся бы рьяно защищать свою гипотезу, благо от него это и не требовалось…
Да мать вашу за ногу! По необозримому скопищу загадочных аборигенов словно прошли широкие медленные волны, вся эта орда заколыхалась, поднялась над землей, сразу прибавив в высоте вдвое, тупо и нерассуждающе хлынула вперед, прямо на цепочку сверкающих боевых колесниц — а может, попросту пожарных машин.
Все это было до такой степени знакомо уже, обрыдло в высшей степени и не таило неожиданностей. Кирьянов вывел тот же верньер еще на три красных деления правее. Судя по реакции скопища, остальные в похвальном темпе проделали то же самое, результатом их трудов стала опять-таки привычная картина: коричневые существа, как-то ухитряясь не перепутаться разлохмаченными волокнами, отхлынули назад, на несколько, метров, сбиваясь в компактную массу, едва ли не спрессовываясь в живую, колышущуюся стену.
Насколько можно судить по наработанному уже опыту, это сулило очередную передышку на пару часов. Убрав руки с пульта, Кирьянов зажег очередную сигарету, потом, не удержавшись, коснулся пояса и убрал “звуковой щит”.
Все то же самое, разумеется. Как и в прошлые разы.
На него обрушилась лавина совершенно непонятных звуков — потрескивание, громкое, глухое и непрестанное, нечто вроде свиристенья, пронзительные писки, что-то вроде хриплого карканья и скрежета, хлопки, более всего напоминавшие звуки, с какими лопаются воздушные шарики.