Самый счастливый день
Шрифт:
— Какие есть предложения? — спросил Маслов.
Класс молчал. «Шесть пик», — отчётливо донеслось с задней парты. Кто-то кашлянул, кто-то сморкнулся.
— Николай Николаевич, может, у вас? — спросил Маслов.
— Но я же не ученик, Толя. Свой материал я пошлю в «Учительскую газету».
— Но вы могли бы нам подсказать.
— Нужно подумать.
Гончарова внезапно встала и сказала холодным тоном:
— Можно на тему антирелигиозной пропаганды.
— От нашего класса? — ядовито спросил Камсков.
— А почему бы и нет? — Гончарова села. — Если есть факты.
Воцарилось неловкое молчанье. Пришлось брать бразды правления в свои руки.
— Антирелигиозная тема обширна, сложна, порой запутанна, — сказал я, — стоит ли утяжелять первый номер радиогазеты? Он должен быть бойким, живым.
— Но и серьёзным, — заявил Маслов.
— Я понимаю, о чём идёт речь, — сказал я и в упор посмотрел на Маслова. — Мы этот вопрос обсуждали и пришли к выводу, что спешить не стоит. Тем более что далеко не всё ясно.
— Но классу хотелось бы знать, — настаивал Маслов.
— Не только классу, — резко ответил я, — и не ему в первую очередь. Ты, Маслов, прекрасно знаешь, кто первым поставил вопрос. Первым он и должен получить ответ.
— Да, но… — Маслов смешался.
— А мы не имеем права? — спросила Гончарова.
— Права на что?
— Знать, почему наша одноклассница ходит в церковь?
— А кто же, Наташа, лишает вас этого права? — ответил я. — Поинтересуйтесь. Возможно, получите ответ.
— Да и какое твоё дело? — взорвался Камсков. — Ходит не ходит! Кто ходит? Я, например, хожу! Этим летом в Москве на каникулах я был в двух церквах! Тебе интересно узнать, зачем?
— Неинтересно, Камсков! — лицо Гончаровой вспыхнуло. — Одно дело в Москве, другое здесь. Почему ты её защищаешь?
— Кого? — Камсков приподнялся над партой. — Имён тут не называли!
— Я знаю, почему ты её защищаешь! Все знают!
— Точно так же все знают, почему ты на неё нападаешь! — Камсков грохнул крышкой и сел на место.
Гончарова поджала губы. Лицо её стало злым и некрасивым.
— Хорошенький классный час, — сказал я, — успокойтесь, ребята…
Только потом мне открылся тайный смысл выпада Камскова. С момента появления Арсеньевой в классе, ещё в прошлом году… именно Маслов обратил на неё своё покровительственное внимание. Он привык нравится и не привык, чтоб его отвергали. Тут не удалось дотянуть даже до роли «отверженного». Маслов был попросту не замечен. Упрямый вожак, победитель по сути натуры, снести этого он не смог. Арсеньева стала мишенью его неприязни, хотя секрет неприязни был ясен многим, в том числе Гончаровой. Самолюбивая девочка, в свою очередь, не могла понять, почему Маслов предпочёл ей Арсеньеву. Несправедливость! И эту «несправедливость» она компенсировала, нет, не враждебностью к Маслову, чего следовало ожидать, а тем же неприятием Лесты.
Классный час закончился на скандальной ноте, но это и спасло Лесту от прямых наскоков. Всё было, разумеется, впереди. Наговорив общих мест, пытаясь шутить, я распустил ребят по домам и строгим голосом вновь попросил «остаться Арсеньеву». Двойная цель. С одной стороны — поддержать иллюзию, что ведётся некое закрытое «расследование», с другой — предупредить Лесту о новой опасности. И то и другое было достигнуто. Одно с помощью громких слов, второе посредством записки. Записка гласила:
«Нас видели вместе, когда мы возвращались из церкви. Помнишь машину? В ней сидела жена Р. Про меня пока не знают, но могут узнать. На всякий случай: я встретил тебя на дороге. Гулял. Проводил до дома. Остальное беру на себя. Встречаться сейчас опасно. Звони мне по телефону к Сабуровым. Лучше днём после уроков. Хозяйка преподаёт во вторую смену. Не нервничай. Всё обойдётся».
Поздно вечером я вышел пройтись. Природа снова размякла, на чёрных тротуарах выступил мокрый блеск.
Трепет уцелевших листьев перестал быть картонным. Звёзды проявились в черноте, овеянной невидимой влагой ветров.
Над Барским садом стояло жёлтое зарево, светили прожекторы. Там ухало и ворчало. До зимних холодов спешили возвести постройку. Работали по ночам. Я медленно побрёл к Святой. Постоял вдали от её ограды, различая за деревьями слабый свет окон.
Я дошёл до конца Святой, к оврагу, и побрёл вдоль него. За кустами горел костёр, я подошёл поближе. Вокруг молчаливо сидели люди в ватниках, пальто и шинелях. Курили. По кругу ходил стакан. Я не сразу понял, что это подростки. Один повернулся, спросил ломким голосом:
— Мужик, чего надо?
— Ничего, — ответил я, собираясь уйти.
— Вали отседа.
Я повернулся.
— Постой, — сказал голос погуще. — Мужик, подь сюда.
Я подошёл.
— Садись. Водки хочешь?
— Нет, ребятки, не пью.
— Ты кто такой? — Освещённые полыханием костра, на меня смотрели угрюмые лица. Кто в шапке, кто в кепке, а тот с открытой лохматой головой.
— Ты кто?
— Человек, — ответил я, — человек, ребятки.
— А мы тебе не человеки?
— И вы человеки, само собой.
— Чего тут ходишь?
— Гуляю.
Молчание. Голос:
— Тушкан, вломить, что ль, ему?
— Погодь… Слышь, мужик, деньги есть?
— Какие же деньги? Вышел гулять…
— В такое время надо брать деньги с собой. Скажи спасибо, что на Лису не нарвался. Он бы тебя пришил. А мы только деньги возьмём.
— А если их нет?
— Мужик, не дури. Денег нет, по хлебалу получишь. Или снимай пальто.
— Я в куртке.
— Ну, куртку. Выпей водки, погрейся. Домой добежишь, не замёрзнешь. Скажи спасибо, что на Лису не попал.
— Это который Лиса? Лисагор?
— Лисагор.
— Так вы его ребятишки?
— Не, не его. Мы другие.
— Может, Прохи?
— Откуда знаешь?
— Да как не знать. С Прохой я очень знаком.
— Проху знаешь?
— Ещё как!
— Ну?
— Даже знаю, что он сейчас дома, урок учит. Завтра обещал его спросить.