Самый счастливый день
Шрифт:
Наполеон молча расхаживал по кабинету. Наконец он сказал:
— А почему вы считаете, что это правда? Может, Арсеньева вас обманула?
Сейчас мне придётся сказать, самое главное. Я вновь призвал на помощь всё хладнокровие.
— Иван Иванович, у меня есть некоторые основания считать, что это правда. Дело в том, что я сам оказался невольным свидетелем…
Наполеон остановился.
— Свидетелем чего?
— Я расскажу по порядку. Кажется, это было четвёртого ноября, в воскресенье. Днём я готовился к уроку, а вечером пошёл гулять. Пошёл первый снег. Для меня это всегда событие. Я люблю бродить по первому снегу. В городе его сразу затопчут, а за окраиной он всегда чист. И я пошёл по дороге. Я не знал, куда она ведёт, но снег на ней был очень чистый. Я медленно шёл, часто останавливался. Закидывал голову, чтобы на лицо падали снежинки. Вы же знаете это ощущенье, когда на лицо падает первый снег?
— Хм… — сказал Наполеон.
— И вот, когда в очередной раз я так остановился, меня обогнали две женщины. Одна маленькая, старушка, другая молодая, высокая. Они медленно шли, но я стоял, и они обогнали меня. Я и дальше брёл с той же скоростью. Стоял подолгу, слушал падение снега, оглядывал поля. А потом, может быть, через час или полтора, навстречу мне показалась фигура. И когда мы почти разминулись, я узнал в ней Арсеньеву. Конечно, встретив ученицу в пустынном месте, далеко за городом, я не мог просто разойтись. Я пошёл с ней обратно и спросил, разумеется, как она здесь оказалась. Она объяснила, что к ней приходила давняя знакомая бабушки, завтра годовщина её смерти. Они пили чай, вспоминали. Знакомая засиделась, и Арсеньева решила её проводить.
— Куда? — резко спросил Наполеон.
— Я так понял, старушка жила в деревне.
— А если они вместе ходили в церковь?
— Если бы они вместе ходили, то вместе бы и вернулись. Но я свидетель, что Арсеньева возвращалась одна.
— Арсеньеву видели в церкви! Она вам сказала, что была там со своей старушкой?
— Нет. Но если, положим, и зашла погреться, что же тут криминального? Я понял, что старушка жила в деревне.
— Как зовут?
— Кажется, бабка Матрёна.
— Странно всё это, Николай Николаевич…
— Что же, Иван Иванович, странного?
— Почему вы раньше не доложили?
— О чём?
— О том, что встречаете по ночам ученицу. Каких-то тёмных старушек. Может, они в секте одной?
— Не считал нужным докладывать, Иван Иванович. Ибо не видел в этом ничего особенного. И ни в какой секте Арсеньева не состоит. Я уже говорил, что сектанты не ходят в церкви. Они, да будет вам известно, отлучены.
— Мне известно, — зловеще произнёс Наполеон, — мне многое известно. Но об этом потом…
— Я свободен?
— Да. Но у меня к вам просьба поприсутствовать на комитете. Арсеньева ведь комсомолка? И вы комсомолец. Нет, я ни в коем случае не равняю вас с комсомолом школьным. Вы, конечно, более высший, — он так и сказал «более высший», — руководящий, так сказать, комсомол. Вот и поприсутствуйте на комитете. Там будет вопрос об Арсеньевой.
— Но никакого вопроса нет! Я объяснил!
— Это вы объяснили, — произнёс Наполеон с нажимом. — А они сами хотят решать. Мы не можем запрещать молодёжи. Будьте любезны, Николай Николаевич. Вы, само собой, не обязаны. Но мы вас просим. Тем более что у вас дополнительные сведения. Они помогут прояснить картину. Сами знаете, комиссия скоро. У нас не должно быть секретов. Пусть товарищи знают. И если в школе что-то не так, мы понесём ответственность. Да! — Наполеон поднял палец. — Сейчас не время скрывать правду!
Две серебристые птицы. Одна из них я, другая она. Мы летим, плавно махая крыльями.
«Что это внизу?» — спрашиваю я.
«Патриаршьи пруды», — отвечает она.
«Тебе так идёт наряд птицы».
«Тебе тоже».
«А кто этот чёрный, грач или ворон?»
«Это Викентий. Он нас давно ждёт».
Мы делаем широкий круг и опускаемся на середину пруда. Его окружают большие дома, деревья. По аллеям идут нарядные люди. Посреди пруда круглый деревянный помост. На нём расставлены белые столики с букетами цветов, фруктами, сладостями. Между столиками суетится Викентий. На нём нарядный синий мундирчик с красными обшлагами и золотым позументом. На длинном носу очки, из кармана торчит гусиное перо.
«Что же вы опаздываете! — восклицает он. — Прямо заждался!»
«А мы летели», — отвечает она.
«Угощайтесь! — Викентий разливает по бокалам шампанское. — За вас!»
Мы чокаемся и пьём.
«Я так волновался, думал, куда вы пропали. Нынче не безопасно, охотников развелось».
За домами розовеет закат. Шампанское розовеет в бокалах. И мы розовеем. Только Викентий остаётся чёрным. Впрочем, на нём очень яркий синий мундир. Только в очках появляется розовый блеск. Мне делается грустно. Сердце щемит. Я говорю:
«Как бы нас не подстрелили».
«Здесь тихо, — отвечает Викентий, — одни студенты. Они приходят гулять».
«Мне кажется, вон у того ружьё».
«Нет, это трость», — успокаивает Викентий.
«А у того?»
«Это дудка. Кстати, — он пристально глядит на неё, — где твой красный берет?»
Она хватается за голову.
«Боже! Я его позабыла! Надо слетать».
«Но, может быть, завтра?» — говорю я.
«Нет, нет. Сегодня. И непременно!» Она взмахивает серебристыми крыльями и поднимается над прудом.
«Только быстрее!» — кричит Викентий.
Розовый цвет шампанского меркнет в бокалах. Оно становится апельсиновым, бронзовеет. Солнце глубоко пало за крыши домов, но небо ещё золотое. Играет духовой оркестр. Пары разгуливают по аллеям. А мне всё грустней. Лопаются последние пузырьки в бокалах. Её всё нет.
«Что-то мне беспокойно», — говорю я.
«Ничего, ничего, — Викентий берёт книгу, раскрывает её. — Вот тут сказано: “Не беспокойтесь по пустякам”».
«Какой же пустяк? — возражаю я. — Ты сам беспокоился. Говорил, не безопасно».