Самый счастливый день
Шрифт:
— Вообще это не шутки, — сказала Гончарова. — Зачем ты, Камсков, столько времени издевался?
— Я? — воскликнул Камсков.
— Если даже произошла ошибка, а ты знал, как ты мог молчать?
— Я не вникал, — ответил Камсков, — и проверкой не занимался. Я о том, что Арсеньева не комсомолка, догадался совсем недавно. Вернее, просто спросил у неё.
— И что она ответила?
— Ответила, что не знает, не помнит. Она же не от мира сего, сами сказали.
— Значит, издевалась над нами она. Прикинулась комсомолкой, а сама молчала. Как это можно не помнить?
— Вот так! У неё память плохая.
— Что ж ты не сообщил, когда догадался? — зловеще спросил Маслов.
— Твои грехи покрывал, — ответил Камсков. — Твои сто процентов.
— Ты ответишь за это!
— Ага! Значит, всё-таки я?
— А кто внёс в ведомость? Кто заплатил?
— По твоему указанью!
— А ты докажи. Где свидетели?
— Свинья, вот кто ты! — раздельно сказал Камсков.
Маслов побагровел.
— А вот это уже оскорбление. На комитете. Ты за это ответишь!
— Подожди, подожди, — сказал белобрысый. — Тут следует разобраться. Тут сложное дело. Я предлагаю назначить комиссию. Вот Матвеев придёт…
— Камсков меня оскорбил! — повторил Маслов. — А в моём лице комитет!
— Ребята, позвольте высказаться мне, — начал я. — Не делайте из мухи слона. Если Арсеньева не комсомолка, если это ошибка, надо просто перестать платить за неё взносы. Сколько получил комсомол этих несуществующих взносов? Копеек двадцать, тридцать? Изымите их для порядка. Нет никакого обмана. Просто ошибка ценой в двадцать копеек. О чём тут ещё говорить?
— В самом деле, — сказал чернявый.
— Нет, я бы назначил комиссию, — не отступал белобрысый.
Прочие загомонили наперебой, доказывая то одно, то другое. Сошлись на том, что вернётся Матвеев, проведёт новое заседание и на нём будет принято окончательное решенье.
— Что, Коля, худо вам? — спросила Вера Петрович.
— Нездоровится, — я кутался в одеяло. Так и расхаживал последние дни по квартире.
— Температура?
— В том-то и дело, что нет. Знобит, ломает, а бюллетень взять не могу.
— Сейчас все болеют, надвигается грипп. Я вам таблеток дам. Но вообще, если невнятное, надо по-старорусски. Стакан водки на ночь.
— Возможно.
— Да, ещё вам хотела сказать… — Она закурила. — Не мешает? — развеяла дым рукой. — Слышала про донкихотство ваше. Было приятно.
Я сделал недоуменный вид.
— Ученицу свою защищаете. Это хорошо.
— Какое тут донкихотство, — сказал недовольно я. — Дело выеденного яйца не стоит. И неужели об этом знают?
— Поговаривают слегка. У меня знакомый есть в райотделе.
— И туда докатилось!
— Представьте. Только в связи с другим обстоятельством.
— Вы про Арсеньеву говорите?
— Кажется, да. Из вашего класса.
— Поверьте, Вера Петровна, всё это чушь. Девочку видели в церкви, она там была случайно. Раздули дело, в то время как, наоборот, надо было замять. Боятся комиссии, какого-то Ерсакова.
— Мне так и сказали.
— Я подозреваю, что это кому-то нужно.
— Возможно.
— И моего участья тут нет, тем более донкихотства. Я просто её навестил, разговаривал.
— И какое у вас впечатленье?
— Девочка непростая, со многими в классе не ладит. Живёт одна.
— Вот в том и загвоздка. Вы знаете, что её родители за границей?
— Она жила с бабушкой, теперь покойной. Бабушка верующая, в церковь ходила.
— Тут, Коля, дело не в церкви. Как вы понимаем, вряд ли такую мелочь стали бы обсуждать в роно.
— В школе-то обсуждают!
— Это интрига местного, так сказать, значения. А главный вопрос как раз в родителях этой Арсеньевой.
Я насторожился.
— А что с ними?
— Вот этого толком никто не знает. Но неприятности точно. Они не могут вернуться.
— Невозвращенцы?! — воскликнул я.
— Скорей, не пускают. Я повторяю, здесь ничего толком не знают, кроме того, что запрещена переписка и вообще всякие контакты. Я, правда, в Москве что-то слышала краем уха. Никак не думала, что это касается той ученицы. Таких случаев много. Кто-то не так сказал, не туда пошёл, не с тем встретился. Государство любит ясность и определённость.
— Я даже толком не знаю, кто же её родители.
— Консульские работники. В Нидерландах, по-моему. И вот будто бы там обнаружились родственники, по линии матери. Два-три визита на чай, прогулки на яхте, и пожалуйста — срочный отзыв в Москву. Они воспротивились, по старой памяти зная, что означает подобный отзыв. Их отлучили от консульства, для начала. Но тут приказал долго жить Величайший. Времена изменились. Родители это поняли и пожелали вернуться. Но их до сих пор не пускают. Я думаю, это ещё продлится. Голландия не колымский лагерь, тут государство будет раздумывать долго.
— Вот в чём дело, — пробормотал я. — Она, видимо, знает. На мои вопросы уклончиво отвечала.
— Вряд ли растолковали ей до конца. Но отсутствие писем, посылок, это ведь говорит о чём-то?
— Ещё бы…
— Так что, Коля, положение непростое.
— А в школе знают?
— Конечно! Рагулькин, да чтоб не знал. Ничтожная личность, флюгер. Осведомитель и личный клакёр Ерсакова, наёмный аплодисментщик. На всех совещаниях после ерсаковских словоречений Рагулькин первый начинает отчаянно хлопать. За то и любим. Подождите, он ещё директором станет.