Санджар Непобедимый
Шрифт:
— Я не враг вашего народа, а друг, — сказал ученый. — Вот народ понимает это.
Басмач хмыкнул неопределенно и промолчал.
— А вот тебе стыдно. Сам, наверно, дехканин, а пошел к басмачам.
— Я не понимал, — нехотя проговорил страж, — а теперь понял. Раньше не понимал.
— Если понял, почему не бросишь Кудрат–бия?
— Нельзя. На руках моих есть кровь. Красные меня расстреляют.
— Не бойся! Простят.
Басмач странно всхлипнул:
— Мой бай тоже тут, при Кудрат–бие состоит. Он мне и еще другим сказал: «Уйдете от нас, все равно поймаем и на кол посадим, а ваших матерей, сестер, жен, невест отдадим воинам на три ночи, а затем живыми вниз головой закопаем на ваших глазах. Ваше семя до третьего поколения искореним».
— Скоро Кудрат–бию конец, — проговорил Медведь. — Отпусти меня, я за тебя попрошу.
— Не могу. Меня казнят страшной смертью. Детей жалко. Да и не уйдешь, кругом стража.
Но Медведь видел, что басмач колеблется. В душе проснулась надежда.
— Так ты хочешь лучше быть палачом и тюремщиком?
Басмач не успел ответить. Где–то невдалеке раздались винтовочные выстрелы. По двору, тяжело топая, пробежал человек, заржали лошади. Чей–то голос сыпал совершенно неслыханными ругательствами.
— Помоги! — крикнул Медведь.
Но басмач исчез.
Пересиливая боль в израненных пальцах, Медведь начал развязывать тугие узлы веревок, стягивавших ноги. Но веревки никак не поддавались.
Дверь распахнулась. Несколько человек ворвались в хлев и начали шарить в темноте. Зажмурив глаза, Медведь ждал удара.
Но нет, его подняли и понесли. В лицо пахнуло свежестью горного утра.
Медведь соображал. Его несут, значит, еще не конец. По крайней мере не сейчас.
Стрельба усилилась. Во дворе в отсветах зари метались темные фигуры.
Подтащив Медведя к пятившейся и храпевшей лошади, басмачи перебросили его через луку седла, больно врезавшуюся ему в спину. Голова свесилась, и старику казалось, что вот–вот спинной хребет его переломится.
Кто–то свирепо хлестнул лошадь камчой, и она во весь опор вынеслась на улицу. Впереди и сзади скакали, взволнованно перекликаясь, воины ислама. Медведь со злорадством отметил полное смятение в басмаческом стане.
Проскакав по узким каменистым улочкам Пугниона, кавалькада ворвалась в долину реки и помчалась по проселочной дороге. Медведь с трудом мог разобрать что творится кругом. Он сообразил только, что за басмачами — погоня. Снова захлопали винтовочные выстрелы, послышались возгласы на русском языке:
— Вот они! Вот они!
На какую–то долю секунды, на одно мгновение перед взглядом Медведя мелькнула незабываемая картина. В потоке голубоватых лучей, вдруг брызнувших из–за горы, мчались наперерез всадники в буденовках. Вспыхивали голубые огоньки на обнаженных клинках.
Он не успел даже обрадоваться. Искаженное злобой лицо заслонило всадников. Нестерпимая боль и ослепительная вспышка в глазу… удар падения… Медведь потерял сознание.
Басмач, видя, что с таким тяжелым грузом ему не уйти, ударил пленника ножом в глаз, помня, очевидно, наставления Кудрат–бия. В то же мгновение басмач вылетел из седла, сраженный пулей.
Медведя привезли в Регар, в полевой лазарет, помещавшийся в старой мечети. Санджар с посуровевшим лицом сидел у входа в мечеть, прислонившись к резной колонне и молчал, с тоской поглядывая на двери мечети и на пробегавших мимо санитаров и сестер милосердия.
Командир несколько раз порывался что–то спросить, но так и не решился. Иногда он вскакивал, бежал к лошадям, привязанным за оградой, смотрел на них невидящим тупым взглядом и снова возвращался… Наконец на террасе появился пожилой врач.
Смущенно улыбаясь, Санджар спросил:
— Как здоровье нашего друга Медведя?
— Больной чувствует себя прилично… очень прилично.
— А как глаза?
— Что поделаешь… один глаз… э… так сказать… Но зрение мы ему сохраним.
Санджар хотел еще что–то спросить, но в этот момент во дворике появился Кошуба. Он шел прямой, подтянутый, как всегда. Врач засуетился и спустился по ступенькам лестницы к нему навстречу. Кошуба поздоровался с ним, очень сухо ответил на приветствие Санджара и ушел в лазарет.
Полным недоумения взглядом Санджар проводил командира до двери. «Неужели товарищ Кошуба сердится из–за Медведя? Наверно, так и правильно. Не сберег я друга».
Едва Кошуба появился в дверях вместе с врачом, Санджар бросился к ним и, путаясь, бессвязно начал что–то объяснять.
Кошуба резко прервал его:
— Хорошо, хорошо. Все знаю. За Пугнион спасибо, а вот… — Лицо его стало напряженным. — Вы снова товарищ Санджар, за свои старые штучки взялись?
Санджар отступил на шаг. Лицо его еще больше потемнело.
— Сами знаете, о чем говорю! — продолжал веско Кошуба. — Жаль, жаль. Вы же мне обещали…
— Товарищ командир, не знаю, что случилось…
— Не знаете?
Кошуба холодно разглядывал Санджара, и под этим пристальным, ставшим таким чужим, взглядом начальнику добровольческого отряда, испытанному, не знавшему страха, воину стало не по себе. Совсем робко, с мольбой он сказал:
— Не сердитесь… скажите, что случилось?
Кошуба исподлобья смотрел на Санджара, пытаясь проникнуть в сокровенные его мысли. Наконец он сказал:
— Где Саодат?
Санджар вздрогнул.
— Саодат? Где она? Что с ней?
Лицо командира смягчилось.
— Так вы не знаете? Саодат пропала. Надо разобраться, — заметил Кошуба, — подумать… Пришел в Каратаг этот, как его, скоморох, или по вашему — кизикчи. Ну, из тех, которые на площади представления устраивают. Ну, пришел, и прямо ко мне: «Важное, говорит, известие». И передает: «Вашу женщину… такую красивую, захватили и увезли в горы Бабатага за реку Кафирнихан». «Откуда, — я говорю, — ты знаешь?» Он отвечает: «Я разговаривал с ней, она просила передать русскому командиру начальнику, что ее увезли санджаровы джигиты».