Санджар Непобедимый
Шрифт:
— Кто тебе сказал, что жертву не считают? — жестко проговорил курбаши. — Но ты не воображай, что это щедрый дар. Сколько у тебя баранов? Двадцать… тридцать тысяч?
— Воля божья, — промямлил Бутабай, — разве я их подсчитывал? А по поводу жертвы богу святой Гияс–ходжа говорит…
Тут Гулям Магог, у которого глаза слипались и мысли заволакивались сладким туманом, встрепенулся. Знакомое имя Гияс–ходжа… Толстяк стряхнул с себя остатки сна и, солидно зевнув, стал прислушиваться к разговору.
— Ну, а тот приедет? — спросил внезапно Кудрат–бий.
Гулям Магог насторожился. О ком идет речь? Кто должен приехать?
— Он приедет… Гияс сказал: «Конечно, приедет…»
— Ну?
— Приедет. Он без памяти влюблен, — и Бутабай хихикнул, — влюблен, как соловей в розу, в эту продавшую большевикам и душу и тело Саодат.
Имя это прозвучало здесь так неожиданно, что Гулям Магог невольно издал возглас изумления. Почувствовав на себе удивленные взгляды собеседников, он поспешил закашляться.
Потеряв нить разговора, Кудрат–бий и Бутабай заговорили о другом. Толстяк усиленно подливал всем в круглую пиалу чай:
— Семь полных хаузов не затушат огня в моем желудке…
Он смеялся над своими шутками больше всех, но чувствовал себя очень неспокойно. С тревогой ждал он, когда Кудрат–бий и Бутабай вернутся к затронутой теме. Она их, видно, также интересовала. Они вскоре снова заговорили о Саодат.
— Хорошо, — сказал Кудрат–бий, — но тот знает, что она здесь?
— Знает. Я послал верного человека, кизикчи, — и Бутабай опять хихикнул, — он всем рассказывает, что ее украли и увезли сюда. Вот он и прискачет… Он уже скачет…
И Бутабай, приложив просаленную ладонь к уху, картинно прислушался, как будто можно было услышать топот лошадиных копыт за десятки верст.
— Что же вы молчите! Надо предупредить людей, — забеспокоился Кудрат–бий. Надо прикрыть крышку котла, как только в него попадет петух… Так, значит, любовь, говорите? Хорошо! А где же Гияс?
— Он при ней. Ведь она его жена…
— Что же он с ней сделает? Зарежет?
— Зачем же резать такую красивую женщину! У Гияса тоже, хи–хи… любовь. Он за этой Саодат вот уже два месяца ездит. Как узнал Саодат в Янги-Кенте в караване, среди людей, так и поехал за ней. Все ждал. Даже, хи–хи, совсем сдружился с большевиками. Кудрат–бий впервые за весь вечер захохотал.
— Святой ходжа — друг большевиков! А все–таки, надо было бы с ним поговорить. Да и на эту самую… разводку посмотреть.
— Гияс не позволит. Он надел на нее чачван и сказал, что ни один мужчина до самой ее могилы не увидит ее лица.
— Эти женщины! — заметил Кудрат–бий. — Поистине прав тот мудрец, который сказал: «Три четверти похоти аллах отдал женщине, а также три четверти пороков». Ну, а в могилу она попадет скоро. Не в могилу, а в яму для падали… Да, а живете вы здесь сытно.
Бутабай расплылся в улыбке и хотел разразиться ответным комплиментом, но его прервал маленький старичок, напоминавший облезлого седенького козла. Белая аккуратная чалма, полинявший, но чистый халат, опрятные руки — все выдавало в нем местного домуллу, — учителя духовной школы. Весь вечер он сидел молча и подобострастно улыбался, изредка порываясь что–то сказать.
— Когда же в нашей стране мир будет? — вдруг смело заговорил старик.
Все посмотрели на него с удивлением, а он невозмутимо продолжал:
— Вот вы могущественный начальник, всесильный господин. Вы все можете, и вам все можно в пределах, дозволенных законом ислама, а иногда даже больше…
— Что вы там плетете, домулла? — проворчал Бутабай.
— Так почему же не кончится война? Смотрите вы, имеющие глаза! Вы видели улицы городов, столь оживленных еще недавно? Толпы людей сновали взад и вперед, славословя бога за его милости. А сейчас пусто. Дехкане и ремесленники обнищали. Скота нет. Имеющий двух баранов — богатый человек. Люди бродят, как тени. Взор мутный, лихорадочный румянец на скулах, ввалившиеся щеки. Печальные женщины оплакивают мертвых своих детей…
— Старик, — сказал грозно Бутабай, — к чему такой длинный разговор? — В его голосе звучало суровое предостережение. Но старичок разошелся, и его трудно было остановить. На дряблых щеках его проступил кирпичного цвета румянец.
— А вот слушайте. Когда по кишлаку едет большой курбаши, его слуги кричат: «Пошт, пошт!» и он, конечно, ничего больше не слышит… А стоит послушать, что говорят мусульмане: «Недавно приходили. Отняли корову, забрали лошадь…» О ком говорят эти несчастные? Они говорят о воинах ислама, взимающих налог войны. А дехкане покорно склонились перед ханом–голодом. Больные, умирающие от голода лежат прямо на улице. На кладбище несут чередой трупы один за другим… Обмыватели трупов не успевают ходить из дома в дом, чтобы совершить последнее омовение. И это у нас в горах, где еще недавно, когда дехкан спрашивали: «Какие болезни у вас тут встречаются?», все в один голос отвечали: «Никаких, все здоровы».
— Молчи, старик, — злобно шикнул Бутабай, — или ты сам хочешь быстренько попасть в руки обмывателей трупов? Знаешь поговорку, отец: «Недовольному лучше молчать…»
Но старик ничего уже не хотел слушать. Судорожно дергая плечами, он огрызнулся:
— К обмывателям? Ну и что же! Они теперь самые богатые. Они не успевают таскать домой одежду, которую снимают по закону с покойников. На базаре теперь страшно исподнее купить, обязательно с трупа снято. А воины перестали быть мусульманами.
В течение всей этой длинной речи благосклонная улыбка не сходила с лица Кудрат–бия. Он расположился поудобнее на подушках и добродушно заметил:
— Ну, джигит джигиту рознь. Есть и такие, которые допускают это самое… шалости. Но их нужно извинить, ведь война. Что же, папаша, дехкане думают во время войны сдобные лепешки есть? Придется потерпеть.
Но старику, видно, надоело терпеть, и он не унимался:
— Лепешки, говорите вы, бек? Сдобные лепешки? А при эмире я ел, что ли, сдобные лепешки? Только на свадьбах у баев. Я и вкус забыл сдобного теста. Да разве наш бай оставляет дехканам столько, чтобы они могли кушать белый хлеб? Теперь нам и ячменных лепешек не из чего печь. За время войны у нас большой арык стал сухой, как крыша летом. Плотину размыло, а люди либо побиты, либо с голоду вымерли. Некому починить арык. Вода не на поля идет, а в лягушачье болото. Вот и хлеба нет…