Санджар Непобедимый
Шрифт:
Тогда сидевший тут же за дастарханом курбаши Садык, еще совсем молодой человек, но свирепый и беспощадный палач, вскочил и, шагнув к старику, схватил его за плечо:
— Ты что? — заорал он, сразу нарушив чинную беседу. — Ты что? У тебя тысячи жизней, что ли? Ты что говоришь в присутствии светлого парваначи, командующего армией аллаха? А?
Но и тут старик не испугался. Он резким движением вырвал плечо из рук басмача и в свою очередь напустился на него:
— Ты, молокосос! Недаром говорят: мужчина без бороды — человек несерьезный. Ты думаешь, я затрепетал от твоего неприличного крика? Хрр–ав–ав! Да ты знаешь, кто я? А? Я бедняк. У меня
Он встал.
— Ну, хайр! Я ушел…
Приложив ладонь ко лбу, он всунул ноги в изодранные калоши, стоявшие у двери, и, что–то бубня себе под нос, вышел. Кудрат–бий громко хохотал.
— Да, Садык! Наскочил глиняный кувшин на чугунный котел, а? Умненький старикашечка?
Но смех Кудрат–бия был невеселый. Он заметил:
— Старичок прав. Надо было бы помочь кое–кому из дехкан. Как там… э… сказано в книге: «Имеющие достаток поддержите неимущих». Брат мой, Бутабай, прикажите выдать вдовам и сиротам, по случаю моего пребывания в кишлаке, зерна… ячменя, что ли…
— Хоп, таксыр.
— Да вот еще прошу объявить через глашатаев по кишлакам, что в воинство ислама призываются храбрые и мужественные мусульмане. Каждый из байбачей, кто достоин званий джевачи, получит в потомственное владение из земель, конфискованных у безбожных собак, предавшихся кафирам, по шесть гау посевов, каждый чухра аксы — четыре гау, десятник — по три гау, рядовой джигит — по два гау. И еще объявите, что пока будет война с большевиками, на этих землях мы заставим работать черную кость — людей, не хотящих взять в руки оружие, чтобы помочь нам — воинам ислама, а доходы и урожай мы отдадим нашим верным борцам за веру. Те же из знатных, кто достоин звания мирахура, получат по тридцать гау. И пусть у них не болит сердце. На них также заставим работать дехкан. А наиболее прославленным мы отдадим во владение целиком непокорные кишлаки с землями, с быдлом, с… девчонками в полное распоряжение, в полную власть.
Секретарь подобострастно спросил:
— Прикажите записать это в нескольких списках нашей летописи?
Небрежно махнув рукой, Кудрат–бий благосклонно бросил:
— Конечно, конечно… Только изобразите это высоким стилем, как великую награду героям, а о дехканах… э… не пишите… опустите.
Когда кишлачные заправилы ушли и все начали готовиться ко сну, Кудрат–бий подозвал Садыка и заметил вскользь:
— Умницу–старикашку…
И пальцем провел по горлу.
Садык стремительно бросился к двери. Курбаши остановил его:
— Да нет, не сейчас. Завтра, без шума, когда мы покинем кишлак…
Часть 6
I
Боюсь — и я, и Санджар попали впросак, — проговорил Кошуба. — Пока у меня нет точных сведений, но не ловушка ли это… Кстати, знаете ли вы историю бухарской невольницы Саодат?
В костре трещали и постреливали сырые сучья. Пламя освещало лицо Кошубы.
— Узбеки верят в аджина, то–есть женщин–джинов, — сказал он. — В демонических женщин, женщин неслыханной красоты, одного взгляда на лица которых достаточно, чтобы сделать человека безумным, превратить самого сурового священнослужителя в робкого влюбленного и заставить самого кази–каляна несмело преподносить розу своей беспомощной, несчастной, лишенной всех прав рабыне. Не верите? А вот признаться, я почти поверил, узнав историю Саодат. Да, наша Саодат настоящая аджина. Взгляд ее испепеляет сердца. Вы знаете это не хуже меня по нашему бедному Санджару и еще кое–кому…
И при свете костра в заброшенной горной хижине у подножия черной горы, надвинувшейся на уснувший Каратаг, Кошуба рассказал печальную историю Саодат, историю бухарской невольницы…
История Саодат началась в девятнадцатом году, а надо помнить, что в то время в Бухаре нравы мало чем отличались от нравов эпохи Тимура. Жизнь человека стоила очень дешево и зависела от малейшего каприза больших и малых властителей Бухары. А жизнь женщины расценивалась в меру ее физической красоты и молодости.
Разум, воля в женщине отрицались. «Мужчина с медной головой во сто крат лучше женщины с золотой головой», — говорили тогда.
Произвол, бесправие, столь характерные для Бухары, с приближением двадцатого года усугубились. Надвигались бурные времена. Бушевали пожары в поместьях баев и помещиков Бухары. По пыльным дорогам рыскали карательные отряды головорезов–ширбачей, набранные из воров, разбойников, байских сынов. Эмир дал им право расправляться с любым человеком, заподозренным в склонности к новшествам.
…Преследуемая собаками, через небольшой кишлак Чархин близ Каршей промчалась группа вооруженных людей. Кто были они, жители кишлака разобрать не смогли, так как лица у всадников были до глаз замотаны платками. Но дехкане сжимали кулаки и посылали вдогонку скачущим проклятья: они разглядели, что на двух лошадях через луки седел были переброшены, похожие на бесформенные кули женские фигуры.
— Не иначе, в Воровскую долину их потащили. Пусть глаза проклятых воров не видят солнца, — бормотали дехкане и спешили закрыть поплотнее ветхие ворота и подпереть их изнутри кольями, хотя и знали, что от эмирских и бекских слуг это плохая защита.
— Плачут матери бедняжек у своих очагов, — бормотали женщины.
Вечер спустился над степью, а всадники все еще не умеряли бешеной скачки. Стало темно, когда, наконец, на фоне потускневшего неба вырисовались темные очертания построек, острые силуэты пирамидальных тополей. Раздался громкий стук в ворота, далеко по степи разнесся лай собак. Кричали нукеры, ржали лошади, слышлся визгливый женский голос. При свете чадящего факела стянули с седел кули и поставили их на землю стоймя. Никто не обратил внимания на жалобный девичий плач. Никому не было дела до женского горя. А на террасе, властно распоряжаясь, стоял высокий костлявый арбоб — хозяин дома с заросшим курчавой бородой лицом. Про таких батраки и чайрикеры говорят: «Толстый бай плох, но худой хуже в семь раз, потому что жрет в семь раз больше, и все впустую».