Санджар Непобедимый
Шрифт:
— Вы с ума сошли! — Гияс–ходжа резко повернулся к хозяину. — Нет, этого не будет, это разврат. По установлениям ислама можно жениться и на сестрах, но так, как вы сказали… это недопустимо, к тому же, где согласие родителей?
Сайд Ахмад снова хихикнул.
— Отец и мать… Хо–хо! Мои джигиты утащили девок из–под носа родителей и всей махалля. Девки — дочери каршинского старшины водоносов, я давно заприметил их. Красивые, не правда ли? Перси, как гранаты, бедра… Халва, шербет, а? Не правда ли, вам теперь хотелось бы наплевать на все божественное, а? Хочешь, отдам старшую, Норгуль, а? Но сначала фатиху. Хорошо, по рукам?
— Я уезжаю, где мои слуги? Пусть седлают…
— Ну, берите младшую, Саодат. Ну? Привезете в Бухару молоденькую жену.
Он снова выпил пиалу коньяка, не поморщившись.
— Ну, а если будут капризничать, не захотят принять столь высокой милости добровольно… Можно ручки, ножки к колышкам привязать. Поплачет немного, да и успокоится. Пишите фатиху… Эй, Гулям, чернильницу сюда, бумагу…
— Нет, я писать не буду, — упрямо проговорил Гияс–ходжа.
Он сам не понимал что с ним творится. Вихрь странных, горячечных мыслей беспорядочной чередой мчался в его мозгу. Слова грубого скотовода доносились откуда–то издалека, походили на назойливое гудение шмеля.
Гияс–ходжа был потрясен, взволнован, ошеломлен… Он увидел лицо неземной красоты, глаза — лучистые, бездонные и гневные. Лицо прекрасное и несчастное. Произошло невероятное: Гияс–ходжа полюбил. Полюбил так, как может полюбить сухой законовед, блюститель свирепых законов арабов, всерьез смотревших на женщину, как на «силки дьявола», отказавшийся навсегда от женщин и от ласк даже законных жен. И внезапно нахлынувшие чувства, опалившие его сердце огнем, были совсем иного свойства, чем прилив животной страсти. Ему претили слова, поступки Сайд Ахмада, — так он по крайней мере думал. Мечты любви роем носились перед ним:
«Хорошо бы эту луноликую встретить под цветущим персиком в теплый закат… Взять в свои ладони ее нежные руки, заглянуть в лучезарные глаза… Как она прекрасна!»
Забывшись, он громко прочитал стихи Хорезми:
Твои уста источают сахар,
При появлении твоем расцветают цветы
Грубый голос прервал его.
— Семь раз плюю на твою фатиху, — заорал Сайд Ахмад. — Обойдусь без твоего шариатского крючкотворства…
Он вышел, спотыкаясь и цепляясь непослушными ногами, обутыми в кованые сапоги, за подушки и одеяла.
Почти тотчас же из дальних комнат донесся шум шагов, громкий плач.
Гияс–ходжа стоял, прижавшись к стене, шепча обрывки каких–то персидских и арабских изречений. Глаза его бегали по комнате. Вдруг взгляд остановился на пистолете, брошенном хозяином рядом с подушкой. Протянув перед собой руки, богослов шагнул вперед… Он услышал пьяный голос скотовода: «Ведите их сюда…» и тонкий женский крик.
Сжимая рукоятку пистолета, Гияс–ходжа выскочил в коридор. Из соседней комнаты неслись крики, брань, плач.
…Ритмичный, очень громкий стук властно ворвался в сознание.
Гияс–ходжа не сразу сообразил, что это с силой ударяют о створки ворот чем–то тяжелым.
— Эй, эгей, Сайд Ахмад, эй!..
Голос был резкий и властный.
— Эй, Сайд Ахмад! Открывай!.. К тебе от великого эмира. Эй, Сайд Ахмад!
В коридор хлынул красноватый свет. Мимо Гияс–ходжи прошел в сопровождении нескольких слуг хозяин. Увидев оружие в руках богослова, скотовод бросил грубо, но успокоительно:
— Не бойся… Наверно, эмирские люди.
Распахнулись ворота; в багровых отсветах факела Гияс–ходжа разглядел фигуры всадников. Круглый толстенький человек не слез, а скатился с седла и обнял Сайда Ахмада за поясницу — выше он дотянуться не смог. Гияс–ходжа заметил, что степняк проявляет к гостю необычайное почтение.
Снова чинно сидели в михманхане. Снова принесли угощение. На участливые расспросы гостя, оказавшегося эмирским инаком, Гияс–ходжа, все еще не пришедший в себя, едва выдавил слова необходимых приветствий.
Инак — могущественный вельможа Бадреддин, облеченный почти неограниченной властью, ехал в Керки, но имел поручения и к степным владельцам стад. Сайд Ахмад только безмолвно склонил голову, когда услышал приказание перегнать тысячу баранов в Бухару. Он даже не спросил, сколько будет платить за каждого барана эмирский двор и будет ли вообще платить. Он рассыпался в притворных любезностях перед вельможей, который в свою очередь был исключительно вежлив и почтителен с Гияс–ходжой. Хозяин с опаской поглядывал на ученого богослова. Он понимал, что Гияс–ходжа зол на него, и боялся, что он будет жаловаться.
Но Гияс–ходжа менее всего был склонен вовлекать в эту историю могущественного гостя и только нервно вздрагивал всякий раз, когда с женской половины доносились плач и ропот голосов. Сайд Ахмад тоже не был спокоен. Он нарочно повышал голос, стремясь заглушить доносившийся из внутренних комнат шум.
Только раз вельможа поднял голову и прислушался. Как бы невзначай, он заметил:
— Был сегодня в Карши. Какие–то головорезы увезли дочерей у старшины водоносов. Не слышали ли чего–нибудь?
Собеседники промолчали.
Когда утомленного гостя напоили, накормили и уложили в михманхане спать, хозяин и Гияс–ходжа вышли, не сговариваясь, в соседнюю комнату. Сайд Ахмад был растерян; от недавнего высокомерия не осталось и следа. Гияс–ходжа взял хозяина за рукав и отвел подальше от двери.
— Вы оказали мне гостеприимство, брат мой Сайд, и я почитаю своим долгом помочь вам. Если Бадреддин найдет у вас тех, он с вас меньше чем сотен пять баранов не возьмет. Отберет он и девчонок, правда?
Сайд Ахмад молча кивнул головой.
— Если вы будете сопротивляться, то знаете, — Гияс–ходжа многозначительно хмыкнул. — Девушек нам надо сохранить. Оставить их здесь нельзя. Я еду в Кассанский тюмень и возьму их с собой. Прикажите все приготовить. А вы приезжайте завтра, или нет, лучше в пятницу,
— Я бы хотел… я сам отвезу их в дальние кошары.
— Нет, что вы! Ведь без воплей, плача не обойдется. Да и Бадреддин вас сразу хватится. А если из Каршей еще прискачут… Девушки поедут со мной.