Санитар каменных джунглей
Шрифт:
Капранов огляделся в комнате. Вдоль стен тянулись огромные, от пола до высокого потолка, стеллажи, снизу доверху забитые бесчисленными рядами папок, тщательно пронумерованных по корешкам. Вставленные выступами куски картона с надписями разбивали всё это по разделам. Капранов встал и пошёл вдоль стеллажей, оглядывая их и читая картонки. Я присоединился к нему, чувствуя, что молчание затягивается, а уходить просто так Капранов не хочет, сейчас он просто обдумывает, за что зацепиться, что бы не упустить, чтобы зря не беспокоить потом человека.
Надписи на картонках
– Вы историк?
– осторожно спросил я, с уважением оглядывая ряды стеллажей.
– Да нет, что вы. Я человек редкой профессии, - улыбнулся Карпов.
– Это какой же?
– живо поинтересовался Капранов, любивший экзотические профессии и их представителей.
– Я озеленитель.
– Это как?
– не понял я.
– Это скверы, газоны, клумбы, парки. Это лёгкие города, если говорить о пользе.
– А вот это что за исследования?
– Капранов обвёл рукой ряды стеллажей.
– Это не исследования, это как модно сейчас выражаться - хобби. В этих папках - воспоминания...
Я как раз стоял возле папок "1905 год, революция".
– Сколько же вам лет?
– удивился я.
– Это не мои воспоминания, - рассмеялся Афанасий Гермогенович.
– Это воспоминания свидетелей этих событий. Участников. И не только о том, как строились баррикады, но и о том, какие пели тогда песни, в какие игры играли, что читали, сколько стоил в лавке пряник и килограмм баранины, сколько получал рабочий на заводе и половой в кабаке, сколько стоил ночлег в ночлежке и сколько - обед в ресторане с дамами, сколько стоил бублик и эклер, школьное пёрышко для письма и часы фирмы Павел Буре.
Словом, всё, что и являлось эпохой, а не отдельные её проявления. Это воспоминания не каких-то выдающихся личностей, а самых обычных людей, ставших участниками исторических событий, зачастую даже не по своей воле. Это свидетельства уходящей эпохи. Много ли сейчас кто-то знает о русско-японской войне? Об освободительной войне в Болгарии против поработивших её турок? А ведь Шипка, Порт-Артур должны быть не меньшими по значимости для каждого русского, чем Сталинград. Это крупицы нашей славы, нашего достоинства.
– И всё это - воспоминания?
– Да нет, почему? Тут есть и письма, и всевозможные документы, на которые не так падки историки, но которые дают то, что не дают никакие хроники: счета из прачечных и долговые расписки, любовные записки и анонимные доносы, всякие справки и отписки, сплетни и объяснения в любви.
– А нет у вас ничего от Николая? Ничего случайно не осталось после него?
– Кое-что осталось, он выбрасывать хотел, когда квартиру продал, а потом говорит, возьмите, мол, мои бумажки, вы собираете, может что пригодится, мне всё одно, говорит, разбирать некогда.
– А вы сохранили?
– Конечно, сохранил. Хотя там, увы, не оказалось ничего интересного для меня. Но как-то рука не поднялась выбросить. Это всё же память о человеке. Он жил, страдал, мучался, и вот всё что от него осталось. Странно даже.
– Мы могли бы посмотреть на эти бумаги?
– Конечно же, конечно.
Он встал, вышел в другую комнату и принёс внушительных размеров папку.
– Вот, прошу вас. Я привёл всё в порядок по привычке.
В папке были разложены листочки из школьных тетрадей, пара блокнотов, какие-то счета, справки.
– Никаких личного характера записей тут нет, так что смотреть особо нечего.
– Мы могли бы взять на время эту папку?
– спросил Капранов.
– Я могу оставить расписку.
– Да ни боже мой!
– замахал Афанасий Гермогенович.
– Берите, если для дела нужно, я же понимаю. А почему вспомнили про Николая? Что случилось?
– Пока ничего, - уклончиво ответил Капранов.
– Просто вскрылись некоторые новые обстоятельства гибели его отчима, мы ведём кое-какие расследования, вот натолкнулись на Николая, думали он жив. С трудом удалось отыскать его, фамилия и отчество у него родного отца.
– А что за обстоятельства, если не секрет?
– Похоже, что его отчима действительно убили, и ещё - в Москве убиты те, кто подозревался в этом.
– Вы что, думаете это сделал Николай?!
– Как же он мог это сделать, если он мёртв?
– быстро отреагировал Капранов.
– Свидетельство о смерти - всего лишь свидетельство о смерти, вздохнул Карпов.
– Поверьте мне, уж я-то знаю. Вы знаете, сколько в этих папках похоронок, которые были выписаны на живых людей?
– Так вы что - допускаете, что Николай жив?
– Скорее всего нет, но я лично, своими глазами не видел его тела, а те кто видели, говорили, что это было ужасное зрелище, ещё бы - почти полгода оно пробыло в воде! Так что всякое могло случиться, могли и обознаться.
Мы посидели ещё немного и распрощались. Прямо от Карпова мы отправились к Лебедеву, даже не заехав домой.
Глава двадцатая
– И вы уехали в Вологду, не поставив меня в известность, а оттуда, узнав данные предполагаемого Санитара, прямиком с вокзала отправились его брать вдвоём, имея на руках один пистолет на двоих? Без поддержки, прикрытия и каких бы то ни было технических средств. Так, герои?
– спросил нас Лебедев, внимательно выслушав наш полный и правдивый рассказ.
Мы сидели молча, я - опустив голову, а Капранов - глядя куда-то в мировые дали, через стены и космос.
– А если бы Санитар был действительно Николай и вы пришли по адресу? Как бы вы, позвольте спросить, ломали железную дверь?
– продолжал беспощадно громить нас Лебедев.
– Да прекрати ты, Андрей Макарович, - взмолился Капранов.
– Я сам всё понимаю. И, поверь мне, казнюсь, думая про то, что если бы он был жив и был дома, он мог уйти.
– Так что - вы считаете, что Николай действительно покончил жизнь самоубийством?